Беседы с Vеликими

– Сейчас – да. (Несмотря на то что разговор наш шел в самый кризис… – И.С.) Этот самый московский Sotheby’s 89-го года – он открыл всем нам, русским художникам, ворота на рынок. Вот. И постепенно стали покупать. Русские покупают – но чаще всего увозят. Скажем, к себе в Лондон, ну и где еще они там кантуются…

– Вы говорите, что в Нью-Йорке, вообще в Америке, есть арт-рынок, а в России нету его.

– Ну, в России нет постоянного и отработанного рынка. Тут продажи случайные.

– Это плохо?

– Нет, это, в общем, хорошо. Ведь когда начинаются такие повальные продажи кого-то из художников, это не очень для него хорошо. Художнику в принципе денег много не надо.

– Как это – не надо?

– Слишком много не надо, лишних не надо, а так, чтоб на жизнь было. Мы вот сейчас когда переезжали из Америки, я сюда привез самые большие работы, которые не мог там продать, они дорогие. И вот все эти непроданные картины у меня тут за неделю скупили.

– Скажите, Дмитрий, а что дальше-то будет с искусством русским?

– Дальше? Щас такое время – для молодежи особенно трудное. Им трудно определиться, кем быть, какое направление взять художественное, и то, и сё. Молодые обращают большое внимание на западное современное искусство. Это не очень хорошо – потому что какой смысл просто переделывать то, что уже делается там? И конечно, как всякое подражание, это уже более слабо. Надо как-то искать свой путь, тут, в России.

– А это не так просто, потому что Россия – провинциальная страна, по сравнению со Штатами, к примеру.

– Ну, это само собой.

– В провинции трудно изобрести что-то новое.

– Ну почему же? В России Малевич существовал, и другие художники были интересные…

– Но тем не менее вы же, наверно, чувствуете, как ваши акции в России поднялись, после того как пожили в Америке? Здесь не верят своему вкусу, ждут, когда Запад признает. Тогда и наши начинают ценить. Этакая провинциальность мышления…

– Есть такое. Вот после Америки мои картины тут стали дороже продаваться. Дороже, чем даже в Америке.

– Ну да, там полно художников приезжих, а здесь художник, вернувшийся из Америки, где достиг успеха, – редкость?

– Редкость. И вот еще что важно. К России там отношение не очень. Они думают, что Россия – параша! Они страну не уважают. Америка не уважает, и Европа тоже.

Возраст

– Вот вы с кем из художников общаетесь? Чисто по-житейски так?

– Ну, в Америке я общался с тем же Шемякиным, но редко, потому что он жил далеко – под Нью-Йорком. Щас он вроде во Франции, замок у него там. Из московских там – еще Эрнст Неизвестный… Виделись иногда, хотя люди мы все занятые. Но по большому счету – пойти некуда.

– Как – некуда?

– Ну перемерли мои друзья. А с новыми ребятами что говорить? Не о чем. У них свои дела.

– Да, вот она, обратная сторона долгожительства…

– Ну да. Иногда сидишь и думаешь: быстрей бы умереть к черту. (Смеется.)

– Да ладно вам. Это вы так шутите над нами. А на самом деле видно же, что вы человек веселый, юморной, можете и винца выпить. И интерес к жизни у вас есть. Мы знаем, что большие мастера творят даже и в совсем глубокой зрелости.

– Ну конечно. Скажем, мой возраст для актера – почти смертелен. Мало кто играет, уйдя в восьмой десяток. А художника это не касается.

– Вам, художникам, повезло – и в старости можете творить, и в детстве. В отличие, например, от режиссеров.

– Я в десять лет начал рисовать. Случайно. А до этого был шпаной уличной, как все тогда.

– Шпаной? Вы воровали? Резали кого-то?

– Нет. Мы были шпаной такой романтической, что ли. Родители на работе, дети на улице. Это 48-й год, 49-й. Вечером родители приходили уставшие, злые, и нам домой не хотелось идти, потому что там скандалы… Лучше на улице! Чердаки, голубятни…