Беседы в полумраке (СИ)

Я посмотрел по сторонам и ощутил беспредельность, окружавшую меня. Эта местность не была комнатой, примыкающей к нашей квартире на седьмом этаже — это было бесконечное однородное пространство, заполненное мраком. Я мог двигаться в любом направлении час, день, год, но ничего бы не нашёл, кроме бархатной тьмы. Оглянувшись, я испытал шок, ибо дверной проём остался неимоверно далеко позади, как будто я шёл не три секунды, а полчаса. До него был как минимум километр, и виделся он как маленький светящийся прямоугольник. Да, теперь мои глаза могли различить форму предмета даже на таком большом расстоянии, но мне было не до открытий.

Эйфория резко отступила — увы, все чувства менялись мгновенно, ведь механизм торможения присущ только телу, — и я представил, что будет, если дверь закроют, и я никогда не найду дорогу в свою уютную зеркальную ловушку, никогда не увижу диван и лампаду, а буду обречён вечно бродить по этой черноте. Чувствуя, как меня поглощает паника, я всеми доступными мне способами устремился к открытой двери, вцепившись в неё взглядом. Знаю, красиво выразился, но другими словами невозможно описать посмертный способ передвижения.

Дверь притягивала меня. Чем ближе я к ней был, тем быстрее летел, мне в лицо бил встречный ветер, но всё равно скорость казалась слишком маленькой. Возникло неясное ощущение опасности: сзади что-то настигало меня, и почти настигло, но я пулей влетел в коридор и дёрнул на себя ручку злополучной двери, со стуком её захлопнув. Молитвенное бормотание жены тут же оборвалось. Я рухнул на пол. Что-что, а падать я умею, даже люблю этим заниматься, ведь синяки мне больше не грозят. Иногда, правда, слегка проваливаюсь в пол, но это издержки.

— Мама, что это?

— За зеркалом что-то стукнуло.

— Господи, спаси и сохрани. Я на девятины мясо купила.

Вот так, возвращаемся к пенатам, стало быть. Уютный тёплый дом и никакой чёрной бесконечности. Только сейчас я начал ценить зеркальную ловушку. Насколько этот ад лучше предыдущего! Я лежал у порога и приходил в себя, сжимая в кулаке ручку. Сейчас напишу что-нибудь… Чёрт бы вас побрал с вашим мясом.

И в этот момент оно заскреблось прямо за моей спиной. Всё во мне оборвалось. Звук был таким громким и близким, что я вскочил, уставившись на дверь. Будто подтверждая свой статус — да, вам не показалось, вот оно я! — оно заскреблось ещё раз, и теперь не оставалось сомнений, что царапают по двери с той стороны. Оттуда, где я только что гулял и чуть не остался.

Несколько дней назад оно уже было здесь и ушло, но я вновь привёл его сюда, и теперь оно так просто не свалит — как мне кажется. Впрочем, я могу ошибаться.

Я не ошибся.

Не прошло и часа, как оно снова дало о себе знать настырным царапаньем. Чем запереть дверь? Скотчем примотать или зафиксировать шваброй? Куда она вообще открывается: туда или сюда? Я не помнил. Я жутко устал, и меня начала подводить память. Скоро стемнеет, и я останусь один на один с тем, что за этой новой дверью. Об этом не хотелось думать, и я ещё раз попытался выбраться наружу, колотясь о стекло, но безуспешно. Я вернулся на диван.

Оглушительный звонок заставил меня вскочить. Звонили ТАМ, но было такое чувство, что звук продублировался и в моём отражённом мирке. Мы с женой вместе покупали этот звонок, и я ещё тогда с ней спорил — но разве ей слово поперёк скажешь? А, дело прошлое.

Шум каблуков, радостные возгласы, треск пакетов — пришли родственники с ребёнком, и тут для меня прозвенел первый звоночек: я уже не помнил, кем мне приходится эта маленькая девочка, которую я видел всего раз в жизни. Внучатой племянницей? Или не внучатой?

Ей было шесть или семь лет, и она хныкала на лестничной клетке, не желая заходить в квартиру. На неё шипели вчетвером: родители, жена и тёща. Хмырь участия не принимал. Ребёнка вволокли в дом, освободили от куртки и обуви и за руку потащили в зал, не обращая внимания на крики: «Там мёртвый дядя лежит! Я не буду его целовать!» Вот, стало быть, в чём проблема. Придурки.

Впрочем, крики мгновенно прекратились, как только девочка поняла, что мертвеца в доме нет. «Дядя»? Ну да. А её родители — мой двоюродный брат с женой. Вспомнил. Поговорили они там, повздыхали, а потом потянуло сигаретным дымом и горелым маслом: мужики закурили, а женщины принялись готовить — завтра ж по мне девять дней. Однако долго я тут продержался! В четвёртом часу вечера было светло, но уже начались тоскливые сумерки, и я не знал, куда деваться. Меня нахлобучило всё сразу: и страх перед скребущейся чертовщиной, и острейшее желание поговорить с родными — ведь я так давно с ними не виделся, — и голод, и злость на судьбу. Нельзя было так рано подыхать, нельзя! Я же столько дел хотел переделать!