«Бещисленные рати и великия труды…»: Проблемы русской истории X–XV вв.

На Руси в течение всего времени ордынской власти существовали опасения, что татары от взимания дани с сохранением русских князей у власти перейдут к непосредственному управлению. Это представление отражено в «Сказании о Мамаевом побоище», где говорится о желании Мамая осесть на Руси[573]; в летописном рассказе об ослеплении Василия II, согласно которому Дмитрий Шемяка обвинял великого князя в том, что он обязался уступить Москву и другие русские города хану Улуг-Мухаммеду[574]; в повестях о восстании в Твери 1327 г., где утверждается, будто посол Шевкал собирался истребить русских князей и сам сесть в Твери, а другие города раздать иным татарским князьям[575]. За такими опасениями стояли, по-видимому, обстоятельства середины XIII столетия[576]. После нашествия Батыя прогнозировать дальнейшее развитие событий современники могли исходя из реалий своего времени. Однако страны, которые завоевывались монголами до Руси, подвергались непосредственной оккупации. Так было в Северном Китае, в Средней Азии, Иране, Волжской Булгарии, Половецкой земле — везде местная знать лишалась власти, ее заменяли монгольские правители. Другая модель отношений с завоеванными странами — управление через посредство местных властей — стала осуществляться в ряде регионов (Закавказье, Дунайская Болгария, Корея) одновременно с покорением Руси или несколько позже. Т. е. перед глазами русских современников была только первая модель — непосредственная оккупация. Вполне естественно, что на Руси должны были опасаться того же. И некоторые действия монголов после походов Батыя должны были создать впечатление, что данный путь начинает реализовываться. В 1240-е гг. под непосредственной властью монгольской администрации находилась южная часть Киевской земли[577] и Переяславль-Русский (в домонгольский период — столица земли)[578]. В 1245 г. полководец Батыя Моуци, ведавший западной окраиной улуса Джучи, обратился к Даниилу Романовичу с требованием: «Дай Галичъ»[579]. Речь шла о передаче стольного города под непосредственное управление монголов. Даниилу пришлось ехать к Батыю отстаивать свою «полуотчину»[580]. По-видимому, и Киев с момента взятия монголами в конце 1240 г. и до передачи его Батыем Ярославу Всеволодичу (1243 г.)[581] управлялся монгольским наместником: именно этим можно объяснить тот факт, что в 1241 г. Михаил Всеволодич Черниговский, вернувшись туда после ухода завоевателей из Руси, жил не в городе, а «подъ Киевомъ во островѣ»[582]. Таким образом, в период сразу после нашествия Батыя и обоснования правителя улуса Джучи в Поволжье имели место реальные случаи как непосредственного владения монголами русскими городами, в том числе стольными, так и претензий на такое владение. В этих условиях не мог не появиться страх, что вслед за Батыевым погромом 1237–1241 гг. завоеватели перейдут к непосредственному владычеству над всеми русскими землями. Возможность такого хода событий показывали и случаи с правителями некоторых других завоеванных монголами стран, свидетелями которых были русские люди, находившиеся в Монгольской империи. Плано Карпини рассказывает о случившемся с «одним из вождей солангов» (корейцев): «И если отец или брат умирает без наследника, то они никогда не отпускают сына или брата; мало того, они забирают себе всецело его государство, как, мы видели, было сделано с одним вождем солангов»[583]. Этот факт, несомненно, был известен и людям Ярослава, пребывавшим одновременно с францисканцами в ставке великого хана. Очевидно, монголы использовали в качестве средства давления шантаж признавших их власть правителей угрозой лишения их владений и перехода к непосредственной оккупации[584]. И иногда, как показывает корейский пример, такие угрозы не были пустыми[585]. Соответственно, опасение, что завоеватели перейдут к непосредственной оккупации и управлению, казалось вполне реальным. Оно отразилось как в суждении, что монголы хотят «свободнее и окончательнее» завладеть землей Ярослава, так и в последующем сообщении о требовании Туракины к Александру Ярославичу прибыть в Монголию: «…она посылала грамоты, чтобы он явился для получения земли своего отца. Однако все верили, что если он явится, она умертвит его или даже подвергнет вечному плену» (Credebatur tamen ab omnibus guod eum occideret si veniret, vel etiam perpetuo captivaret)[586]. Под «вечным пленом», который, по мнению русских информаторов Плано Карпини, мог грозить Александру в случае приезда в ставку великого хана, вряд ли предполагалось пребывание в темнице: скорее всего, речь шла о вероятности, что князя, молва о военных победах которого над непокоренными пока монголами западноевропейцами — шведами и немцами, — не могла не дойти к 1246 г. до каракорумского двора, заставят участвовать в завоевательных походах Империи (что было обычной практикой монголов по отношению к знати завоеванных стран[587]).