Бесики

Покрасневшими от бессонницы глазами она прочла слова псалма: «Господи боже, повелитель жизни моей, денно и нощно взываю я к тебе, услышь, внемли мольбам моим, ибо преисполнилась горечи душа моя и жизнь моя стала мученьем ада!» В отчаянии забросив книгу в угол, Анна вскочила с места.

Она подбежала к зеркалу и стала вглядываться в своё отражение. Перед нею в зеркале была какая-то посторонняя женщина со всклокоченными волосами и мрачным, потемневшим лицом, готовая кинуться на неё, чтобы задушить. «Что тебе надо? — Анна стремительно приблизила своё лицо к зеркалу. — Что тебе надо?.. Да, ради своего счастья я поступаю так. Захочу, так дьяволу отдам свою внучку! Оставишь ли ты меня в покое наконец? Душа моя на пороге преисподней, но я не боюсь, не боюсь!..» Нечаянно коснувшись лбом холодного стёкла, она вздрогнула, очнулась, снова легла в постель и мгновенно заснула как убитая.

Наутро Анна спокойно глядела на своё отражение в зеркале, служанки заплетали ей косы, одевали её, украшали драгоценностями, и она, довольная собой, радостно улыбалась.

Подозрения Анны по поводу царевича Давида Георгиевича не были напрасны. Царевич действительно от рождения был слабоумным. Родители немало помучились с ним, приглашали к нему врачей, испробовали множество средств, но всё было безуспешно. Наконец специально приглашённый из Рима врач убедил родителей, что этот врождённый недуг неизлечим, и посоветовал приставить к царевичу слугу или дядьку-дворянина, который держал бы в страхе молодого человека и заблаговременно останавливал его выходки.

Такой страх мог быть внушён только безжалостными побоями, которые отбили бы у царевича охоту вытворять глупости. Но не так-то просто было найти дядьку для царевича: он сам обладал недюжинной силой, и одолеть его было нелегко. После долгих поисков родители остановили свой выбор на сыне кормилицы царевича, который рос вместе с ним и намного превосходил его в силе. Римский врач подробно объяснил слуге, как ему поступать в затруднительных случаях, и предупредил родителей, чтобы те не мешали воспитанию сына и не поддавались чувству сострадания.

С детства привыкший к царевичу и не стеснявшийся его, сын кормилицы усердно выполнял предписания врача и несколько раз в присутствии родителей жестоко избивал своего господина. Напрасно несчастный молил родителей о помощи, отец хладнокровно объяснил ему, что если он не будет делать глупостей, то и бить его не станут, а мать, глотая слёзы, подтвердила слова отца.

Давид был вынужден покориться судьбе, и вскоре сын кормилицы, которого звали Ростомом, а домашние называли Росто, так хорошо вышколил своего воспитанника, что у царевича совершенно не осталось собственной воли. Он вполне подчинился своему слуге, редко раскрывал рот, а если разговаривал, то не иначе, как заглядывая в глаза своему дядьке и дрожа от страха, как бы не сболтнуть лишнего. После каждой провинности царевича Росто, выждав, чтобы они остались вдвоём, заманивал его в подвал и брался за палку; а если Давид пытался защищаться, Росто бросал его на землю и катал ногами, как мяч.

После каждого такого избиения царевич по нескольку дней лежал в постели, а Росто, озлобленный против всего мира, опускался на колени в прокопчённой людской и часами молился:

— Господи! Спроси с того, кто ввёл меня в этот грех! Ты знаешь, что я невиновен! Верни этому несчастному разум и сними с меня этот крест!

Эта своеобразная и жестокая обязанность заставила Росто привязаться к своему царевичу и полюбить его какой-то болезненной, но сильной любовью. Он готов был сразиться ради царевича со всем светом. Чего бы ни пожелал Давид, Росто готов был сейчас же выполнить его желание, но, как только у царевича начинался приступ его болезни, Росто снова становился неумолимым палачом.

Некоторое время царевич и Росто жили одни на берегу Ингури, в плетёной хижине Бардга Чиковани, и не показывались никому на глаза. Так продолжалось, пока Росто не удалось вышколить своего больного, после чего оба переселились во дворец Дадиани, в помещение, специально отведённое для гостей. Здесь Давида облачили в богатые одежды и постепенно стали приучать к придворным обычаям, к общению с знатными и высокопоставленными людьми. Росто неотлучно находился при Давиде: во время празднеств и приёмов во дворце верный слуга возносил благодарность богу, видя, что его господни хорошо ведёт себя в обществе. Давид был совершенно невежествен и по большей части не принимал участия в беседах, не понимая ни слова из того, о чём беседовали высшие вельможи. Он вмешивался в разговор только тогда, когда к нему обращались с вопросом. По каким-то особым, никому, кроме него, не заметным признакам Росто предугадывал заранее приближение припадка и тотчас же уводил Давида из общества.

Он увлекал больного в подвал и брал в руки плеть. Испуганный царевич тотчас же съёживался, как собачонка, забивался в угол, закрывал голову руками и жалобным голосом молил своего дядьку:

— Росто, не бей меня, пожалей. Я буду лежать смирно и рта не раскрою.