Бесхвостые поросята

Вначале их было ровно тысяча, тысяча фарфоровых поросят, абсолютно одинаковых, лишенных задорного хвостика штопором, обязательной принадлежности этих животных.

Много лет назад зашел как-то в лавку один проезжий коммерсант и достал из кармана одну из этих безделушек.

— Это подлинный Лимож, — пояснил он. — У меня их тысяча, совершенно одинаковых. Нет необходимости говорить вам о тонкости работы и изысканности цвета, поскольку вы, конечно, прекрасно в этом разбираетесь. Это часть большого заказа на разных животных, предназначавшегося на экспорт… Что же случилось? О чем задумался художник? И как потом никто, ни во время формовки, ни при обжиге, не заметил оплошность?.. Во всяком случае, вся партия уже была готова, когда увидели, что поросята-то бесхвостые! Вот так вот! Господин Франсуа, хотите верьте, хотите нет, но этого оказалось достаточно, чтобы реализация их стала невозможной… Предлагаю вам всю партию, всю тысячу поросят… Назовите цену…

Франсуа назвал какую-то незначительную цифру, и на следующий день ему были доставлены ящики с поросятами. Прошел год, а он так и не продал ни одного из них, поскольку клиенты, повертев безделушку в руках, всякий раз говорили:

— Жаль, что отбился хвостик…

— Он не отбился. Его не было с самого начала…

И все же с некоторых пор поросята начали один за другим исчезать из лавки. Более того: те, кто их покупал, никогда не торговались, ничего не искали в магазине, а, войдя, сразу же спрашивали:

— У вас есть фарфоровые поросята?

Далее происходила еще более странная вещь. Когда клиент интересовался ценой, хозяин задумывался на время, прежде чем назвать цифру, всякий раз разную.

— Двадцать два франка…

Двадцать один, двадцать три, реже ниже двадцати. Но вот однажды он, например, сказал:

— Один франк.

Дело в том, что двадцать два франка означали двадцать два часа, то есть десять часов вечера. А один франк — час ночи.

И это следовало понимать как то, что в это время Франсуа будет ждать данного посетителя на своей вилле.

Таких посетителей было немного. Это были чаще всего одни и те же молодые люди, обычно хорошо одетые. Некоторые приезжали на собственных автомобилях, оставляя их у тротуара, но попадались и довольно ничтожные субъекты, которых странно было видеть покупающими предметы столь излишние, как фарфоровые поросята.

Таким образом, даже если в лавке был народ, никто ни о чем не догадывался. И незнакомцу, появившемуся в лавке впервые, не было нужды предъявлять свои рекомендации: то, что он просил поросенка, свидетельствовало о том, что он послан человеком надежным и его можно принять в Жуэнвиле.

— Он тебе что-нибудь принес? — спросила Жермена, продолжая смотреть на отца, поглаживающего больную ногу.

— В этот раз нет…

Это было три-четыре дня назад. А пять-шесть дней назад Марсель заговорил о зимнем курорте.

— Зачем он приходил?

— Зачем они все приходят… Просил денег… Когда им нужно что-то сбыть, они ведут себя смирно и почти не торгуются… А оказавшись на мели, заявляются снова, и тогда тон их меняется… Всегда одна и та же песенка:

«Вы столько на мне заработали… И прошлый раз вы меня надули… Одолжите мне несколько тысчонок, пока мне удастся провернуть…»

И все говорят о сногсшибательных планах, о потрясающих картинах, о Ренуарах, Сезаннах.

«Через недельку, дней через пять, я принесу вам… Надо дождаться удобного случая, понимаете?.. Это так же и в ваших интересах, не только в моих, ведь вы на этом заработаете больше меня…»

Голос у М. Франсуа был усталый и презрительный.

— Все они одинаковы! — вздохнул он. — Считают меня скрягой. Я даже удивляюсь, как ни одному из них не пришло в голову прикончить меня здесь и завладеть моей кубышкой… Ведь они считают меня богачем, думают, что я сплю на сундуке с деньгами, что матрац у меня набит банкнотами или золотыми монетами…

А ведь это была правда: он действительно не был скрягой, Жермена знала это. Она была, наверно, единственным существом в мире, знавшим это. Он не был скрягой: он был маньяком.

Все эти картины и другие произведения искусства, которые эти болваны, как их называл М. Франсуа, презиравший их, похищали из вилл и богатых квартир, — редко с какой из этих вещей он решался расстаться. Разве что с сомнительными или второстепенными.

Считалось, что они уплывают в Америку, в то время как большая часть их оседала на вилле старого Франсуа, где он по вечерам один любовался ими.

— Ты дал ему денег?

— Нет.

— Что ты ему сказал?

Она знала своего отца. Именно поэтому в один прекрасный день, когда ей едва исполнилось двадцать лет, она ушла из дому.

Из-за страсти старого антиквара погиб человек, двадцатидвухлетний парень. Он тоже приобрел в лавке бесхвостого поросенка, и наверняка не первого. Он побывал здесь, в этой самой зале, где не было ни одного стоящего произведения искусства — лишь ужасные литографии в черных рамках на стенах. Что же касается шедевров, то кому могло придти в голову искать их в подвале.

Жермена, случайно, сама того не желая, слышала разговор отца с тем парнем.