Бесконечная империя. Россия в поисках себя

С одной стороны, византийская рецепция принесла на Русь своего рода «великий уравнитель» в виде православной веры. Относительная полиэтничность самого русского общества VIII–XI веков, равно как и окруженность Руси народами, исповедовавшими другие верования или иные версии христианства, превратили православие в важнейший элемент идентичности, определявший мировоззрение и поведение жителей русских княжеств. Определение народа как прежде всего «православного» (а оно, как подчеркивают многие историки, успешно пережило многие века и оставалось доминирующим вплоть до XVIII, если даже не до XIX, столетия[177]) во многом устранило потребность в сугубо национальном самоопределении, которая в XVI–XVII веках стала столь очевидной в Западной Европе, где католичество, абстрактно оставаясь объединяющим людей и народы элементом, никогда не подменяло собой национальную идентичность. Эта особенность Руси стала позже обоснованием различных универсалистских концепций, трактующих русское государство не только как определенную территориальную общность, но и как «точку преломления» интересов всего православного мира, чьи границы никогда не были четко определены.

С другой стороны, завершение рецепции в период краха породившей ее цивилизации придало процессу отсутствовавший в нем ранее эсхатологический и мессианский характер. Историческая преемственность с Римом и Византией, которая присутствовала и в Западной Европе (можно напомнить, что гербом Священной Римской империи был тот же двуглавый орел поздних византийских династий, принятый в качестве символа еще в середине XIII века[178]), на Руси приняла крайне надрывную, — если не сказать истеричную — форму. Идея «третьего Рима», на наш взгляд, важна не самим поиском преемственности как таковым (что было привычно для Средневековья), но утверждением ее конечности («два Рима падоши, третий стоит, а четвертому не быти»[179]); это представление указывало не столько на происхождение Руси, сколько на ее миссию, заключавшуюся в сохранении православной веры и ее максимальном распространении — ведь возможное падение православной цивилизации в этом контексте рассматривалось чуть ли не как конец мира[180]. Вряд ли будет преувеличением сказать, что именно на рубеже XV и XVI столетий идея мессианства и «особой роли» Руси стала неотъемлемой чертой народного самовосприятия.

Оба эти обстоятельства, наслоившись на постоянно подчеркиваемый нами окраинный характер центра консолидации русских земель, обусловили важнейшую черту российской государственности — ее неизживаемый компенсаторный характер. Утверждение преемственности, ведущейся от (несправедливо) уничтоженной цивилизации, постоянно взывает к некоему историческому реваншу (мы думаем, никто не будет спорить с тем, насколько часто этот мотив звучал и звучит в русской истории); в то же время величие предначертанной миссии фактически исключает какие-либо границы, в которых она может осуществляться. Это означает, по сути, лишь обоснование некоего беспредельного «карт-бланша»: исторические мотивы действий русских столь серьезны, а их миссия столь масштабна, что на пути этого народа и этого государства не может и не должно быть никаких ограничений. Между тем, разумеется, ограничения были, и очень существенные; для их преодоления необходимо было осознать их масштаб и научиться ставить себе на службу сильные стороны собственных врагов.

Окраина Золотой Орды

Описывая формирование логики «третьего Рима», мы специально не касались того общего состояния, в котором находилась Русь с середины XIII по конец XV (в некотором смысле можно говорить — XIV) века, — а характеризовалось оно, разумеется, контекстом монгольского завоевания.