Бесконечные дни

Копать ямы для девятнадцати человек в земле, сроду не паханной, – тяжелый труд. Но тела уже разбухают, а у нас нет телег, чтобы отвезти их домой. Мы собрали все вигвамы, все барахло, свалили в кучу и подожгли разом. Лайдж Маган сказал: хорошо бы индейцы увидели дым и прибежали обратно спасать свои отрепья. Он сказал, что лучше всего – похоронить наших, а потом броситься в погоню за убийцами. Перебить их всех до единого, для разнообразия. Я подумал, но не сказал, что у нас нету для этого припасов и еще у нас на руках Калеб Бут. До индейцев может быть целый день пути, и, более того, кавалерия ни за что не найдет индейцев просто так: они хитрей волков. Лайджу это тоже известно, но он продолжает распространяться о том, как нам хорошо бы поступить. Рассказывает, что́, по его мнению, мы сможем сделать с индейцами, когда найдем их. Похоже, у него богатые планы. Сержант, скорее всего, слышит, но стоит сейчас один поодаль, за вигвамами. Трава так опалена солнцем, что кажется голубой, и сверкает, как голубые лезвия, рядом со старыми сапогами сержанта. Он стоит к нам спиной и ничего не отвечает Лайджу. Лайдж качает головой и продолжает копать. Старлинг Карлтон побагровел лицом и дышит тяжело, как старый пес, но все так же работает лопатой. Вбивает ее ногой в землю и откидывает комья. Говорят, Старлинг Карлтон в свое время противу закона убивал людей, но точно никто не знает. Иные говорят, он был ловцом детей, ловил индейских детей и продавал в рабство в Калифорнию. Он точно может дать раза, если на него косо посмотришь. С ним надо поступать осторожно. Он не сердится, проиграв в карты, и порой добродушен, но не стоит вызнавать, что его злит, – это может оказаться последнее, что ты вызнаешь в своей жизни. Ни один человек на земле не скажет, что Карлтон учтив. Как он таскает свою огромную тушу, особенно на такой работе, – загадка. Он вроде бы ест не больше других, но при этом все время потеет, как срезанный кактус. Вот и сейчас пот струится по лицу Карлтона, и он стирает его грязными руками. Он копает едва ли не лучше Джона Коула, у него явная сноровка к этому делу, и когда смотришь на него, душа радуется, хоть мы и скорбим. Мы не знаем, что делать с мертвыми индейцами, и оставляем их так. Вдруг сержант подходит к ним и отрезает носы: хрен им, а не великие охотничьи угодья на небе, говорит он. Носы он зашвыривает подальше в прерию, словно боится, что покойники встанут и приставят их обратно. Наших парней он обшаривает, забирает у них бумаги и маленькие карманные Библии и все такое. Чтобы отправить женам и матерям. Мы продолжаем копать, потом почтительно опускаем трупы в ямы, покрываем слоем земли; вот уже каждый укрыт холмиком из той же земли, словно периной в дорогом отеле. Сержант, отвечая велению минуты, произносит несколько подобающих слов, велит нам садиться в седла, и Лайдж сажает Калеба Бута позади себя, потому что его мерин самый сильный. И мы едем прочь. Не оглядываясь.

В казармах висит плакат, на котором написано, что Поймал-Коня-Первым и его племя – преступники в розыске. Сержант самолично прибил этот плакат. Приказ подписал полковник. Ужас и горе от этого не исчезают, но к ним добавляется третий брат – жажда мести. Как пиво, в которое добавили виски. Разведчики-поуни в конце концов возвращаются, но не могут нормально объяснить, почему оставили отряд, полковник объявляет их дезертирами, и их расстреливают. Майор этим недоволен и говорит, что разведчики – не солдаты, их расстреливать нельзя. Но, кроме известного и полезного слова «нахвах», означающего «здравствуйте», никто из нас не знает языка поуни, а в языке знаков нет таких понятий. Индейцы недоумевают, удивлены и оскорблены, что их собираются расстрелять, но, должен сказать, по пути к стенке держатся весьма достойно. На войне ничего не добьешься, если не наказывать виновных, говорит сержант со свирепым лицом, и никто ему не перечит. Джон Коул шепчет мне на ухо, что сержант часто не прав, но время от времени бывает прав, и сейчас как раз такой случай. Наверно, я согласен с Джоном Коулом. Потом мы напиваемся, и сержант весь вечер держится за брюхо, и потом в голове все стирается до того момента, как просыпаешься ясным солнечным утром с желанием поссать, и тут память разом возвращается, погребая тебя под обвалом, и сердце скулит, как щенок.

Но хотя бы Калеб Бут выздоравливает в лазарете – может, благодаря своей невинной вере в незыблемость жизни, черт бы ее побрал.