Бесконечные дни

Все время, пока майор это говорит, Джон Коул смотрит на него с таким лицом, как будто уже умер. Я думаю, Джону Коулу просто невмоготу вдруг представить себе жизнь без армии. Он говорит, его как будто изгоняют из рая. Не найти больше такого отличного места нигде, от Дана до Вирсавии. Майор говорит, что знает и что с болью приносит нам эту весть. Полковник очень высокого мнения о Джоне Коуле, особенно по опыту стычек, в которых он дрался.

Я иду к миссис Нил и прошу выдать нам Винону в ученицы служанки. Миссис Нил говорит, что Винона к этому готова. Девочки поступают в услужение как раз лет девяти, а Винона умеет хорошо говорить и уже почти совсем хорошо читает. И считает тоже. «Я научила ее всякой простой готовке – всему, что сама умею. Она отлично готовит на водяной бане. Вы ведь любите белый соус?» – говорит миссис Нил. Мы беседуем у нее в темной парадной гостиной. Миссис Нил хорошо меня знает, но все-таки строжит и задает трудный вопрос. Думаю, она единственная женщина во всем божьем свете, которая способна спросить такое. И это кое-что говорит о ней. «Я не успокоюсь, пока не спрошу. Мужчины думают, что могут взять индейскую девушку для своего удовольствия, и я не собираюсь подобное терпеть, поэтому пообещайте мне честно, рядовой Макналти, что вы берете эту девушку только для того, чтобы она у вас работала прислугой». Я отвечаю: «Как весь мир перед нами, можете положиться на мое слово. Я буду беречь ее, что собственное дитя». – «А отчего вы так уверены?» – спрашивает она. «Ну просто уверен», – говорю я. «Ну смотрите, если я что иное услышу, пошлю солдат, и они вас накажут». И я снова чувствую, как от нее исходит странный яростный жар, словно у нее под корсетом печка с дровами.

Когда мы добираемся до Миссури, Джона Коула нагоняет письмо – его отец умер. Но Джон Коул не знает, что с этим делать, – не на что заявлять права, нет ни фермы, ничего. Наверно, он просто подумал, что отец умер и все на этом. Он говорит, что, конечно, хотел бы повидать отца перед смертью, и удивлен, что отец умер в Пенсильвании, и не возьмет в толк, кто написал письмо, а оно не подписано. Он не видался с отцом уже лет десять, и распрощались они не так чтоб по-хорошему. А как же твоя мать, спрашиваю я Джона Коула, удивляясь, что не спросил раньше. Я и не помню, чтоб у меня была мать, отвечает Джон Коул, но я вижу, что он хотел бы ее помнить. Сколько лет было отцу, спрашиваю я. Не знаю, говорит он. Мне двадцать пять или около того. Ему, может, было сорок пять – пятьдесят.

Деньги-то у нас есть, так что мы снимаем дом в Лемэе, у реки, в нескольких милях за околицей Сент-Луиса. Интересно заметить, что Джон Коул совершенно здоров и скачет как заяц, – он думает, что, может, это от мерзкой воды в Ларами ему было худо. Джон Коул говорит, что обдумывает план. Он пишет нашему старому другу славных дэггсвилльских времен, мистеру Нуну. Письмо кружит по стране, совсем как то, что сообщало о смерти отца, и Джон Коул получает ответ только через месяц с гаком. Мистер Нун верно сдержал обещание и писал каждому из нас в день именин, и потому мы знаем, что он уехал из Дэггсвилля, когда там стало слишком цивильно. Но мы запамятовали, хоть убей, куда он перебрался. Оказалось, у него теперь новое заведение в Гранд-Рапидс – театр с минстрел-шоу[3], где, может быть, найдется работа и для Томаса Макналти, если его красота не пострадала в боях. В эту ночь мы лежим, грудью к груди, у себя в койке, Винона мурлыкает во сне в соседней комнате, и мы чувствуем, как в наши кости проникает тяга к еще незнаемому будущему.

– Я бы сказал, твоя красота никуда не делась, – заявляет Джон Коул, разглядывая меня в полутьме. – По-моему, ты ничего так.

– Думаешь? – говорю я.

– Мне, во всяком случае, нравится. – И он целует меня.