Бесконечные дни

Нам обоим еще в новинку жить в доме, а не слоняться по казарме, как привидения. Виноне все равно, что двое мужчин спят в одной кровати, – такое можно увидеть на любом постоялом дворе или в пансионе, когда коек не хватает. Да для Виноны и кровать-то диковинка – в Ларами она спала на полу. Теперь у нее своя кроватка. Она и города сроду не видала, а теперь любит прогуляться с нами до реки и поехать на пароме в лавку за припасами. Винона умеет готовить простое, как нам было обещано, и говорит очень хорошо, и я уж не знаю почему, но встречные, что погрубей, не часто к ней цепляются с оскорблениями. Может, по нам видно, что мы за это вломим. А мы точно вломим. В Джоне Коуле росту шесть футов три дюйма, так что его не каждый рискнет задирать. Я-то ростом мал, но иногда короткий кинжал лучше всего. Я всегда ношу свой кольт на виду, на брючном ремне. Наверно, Виноне скучновато и нечем заняться; я купил ей три платья, когда мы проезжали через Сент-Луис, так что теперь у нее целый гардероб. Из этих платьев мне больше всего нравится розовое, с оборками. Продавщицы в магазине собрали ей комплект нижнего белья – я не видел, потому что мне велели отвернуться. Еще мы ей купили обувку и всякое такое. Рядом живет прачка-негритянка, она берет у нас стирку каждую неделю. И даже крахмалит. Она говорит, что негритянский молитвенный дом в Сент-Луисе раньше постоянно сгорал, но в последнее время пожаров не было. Мы красиво подстригли прямые черные волосы Виноны и купили ей гребни и расческу, так что теперь она все время причесывается перед зеркалом на подставке. Винона. Фамилии у нее нет, во всяком случае такой, чтобы можно было выговорить, и мы спрашиваем, хочет ли она зваться Коул или Макналти, и она отвечает, что «Коул» звучит лучше, – может, так оно и есть.

Поэтому когда мы идем покупать билеты на поезд, на новую ветку до Гранд-Рапидс, то записываем ее Виноной Коул. Это кажется нам так же естественно, как плевать в плевательницу.

Мы едем в Гранд-Рапидс через Каламазу и останавливаемся на ночь в отеле Суита, а наутро старый друг Титус Нун приходит нас повидать. Все время, пока мы ехали в поезде – шипящем, пыхтящем, скрежещущем, – Винона сидела прямая и бессонная, словно во чреве демона, в ожидании смерти. Ее нисколько не занимали картины-карты красот и ужасов Америки, что разворачивались и сворачивались за окном. Древние озера, подобные морям, древние леса, темные, как детские страхи, и внезапные города – одна спесь и грязь. Мистер Нун, оказалось, совсем не постарел. Он щеголеват, что твоя макрель. Черная шуба лоснится странностью – она из меха черных медведей. Галстук, синий, как сойка, тоже блещет птичьей жизнью. Запонки выловлены из австралийских рек, по его словам – темные изумруды, как выковырянные глаза. Цирюльник побрил его лицо так, что вышли сплошные прямые линии, черные заплатки бакенбард, незапятнанность. Кожа вся – следы былых улыбок. Похоже, Титус Нун – мужчина в расцвете лет. Джон Коул смотрит на него, на меня и смеется – с восторгом и облегчением. Мистер Нун глазеет на нас и хлопает в ладоши, обтянутые перчатками, – как шулер, играющий с лохами в три карты, но он не шулер, и он тоже смеется. Наверно, тут мы вспоминаем, что он сделал для нас в Дэггсвилле, а он, может, вспоминает, что мы его ни разу не подвели. На таких вещах строятся деловые отношения. Винона, хоть и измучена длинным путешествием, окончившимся лишь вчера, присоединяется к нашему смеху. Не совру, смех у нее – что ручеек на летнем лугу. Только войдя к нам в номер, мистер Нун поклонился ей, взял ее руку, нежно потряс и спросил, как она поживает. Я поживаю хорошо, отвечала она с безупречным бостонским выговором, перенятым у миссис Нил. Просто миг, но он кое-что да значил. У меня прямо сердце встрепенулось. Очень редко случается то, отчего сердце встрепенется, и эти случаи нужно сохранять в памяти, чтобы потом найти, а не потерять. Это дочь Джона, говорю я, особо не думая. Я до тех пор не думал об этом именно такими словами, насколько помню. Джон Коул ничего поперек не сказал. Только просиял. Ну, говорит Титус Нун, я так думаю, матушка ее была красавицей. И он склоняет голову, выражая скорбь о вероятной кончине этой самой матушки, и не собирается ни о чем спрашивать, если мы сами не скажем. И мы на этом закрываем тему, словно на последней ноте баллады.