Бескорыстие

Однажды, читая старенький номер парижской газеты, рассказывавшей о «гениальном мужике с Волги», который во время мировой войны, будучи рядовым солдатом, увидел на кладбище в Турции памятник, поразивший его красотой, и решил в тот же час научиться ваять, потом, после революции, учился и за несколько лет добился успехов настолько грандиозных, что Луначарский послал его с выставкой в Европу, — читая рассеянно это наивное, хотя несомненно искреннее, повествование, я слушал все сосредоточеннее разговор Цаплина с какими-то молодыми людьми, видимо студентами университета.

Они стояли перед большим куском гранита на деревянной подставке. Поразительным в этом камне было то, что он как бы чудом освободился от силы земного тяготения. Казалось, вышиби из-под него подставку — и он, обломок косной, работающей на сжатие материи, поплывет, как тончайший лист, в воздухе. На языке физики это называется, кажется, антигравитацией; на языке искусства темным и светлым, милым, как детство, словом — волшебство. Все дело, как я понимал (если можно понять волшебство), было в очертании одной из вертикальных сторон камня, похожей на вогнутость набирающей полноту луны.

— Нет, нет, — радостно посмеивался Цаплин, — это не полуфабрикат, а совершенно готовая вещь; я называю ее условно: форма. Этими формами я хочу показать, что вокруг нас — в камне, дереве, ну и, конечно, в живых существах — скрыта в изобилии еще не узнанная красота. — Он голосом и слабой улыбкой отметил важность последних слов. — Вот я ее выявил резцом, а надо, чтобы человек научился и сам освобождать ее в воображении, тогда и себя мы лучше поймем.

Рискну добавить, что в этих «формах», которые были последним увлечением Дмитрия Филипповича (в молодости — фантастические рыбы и птицы; на закате жизни — куски первоначальной косной материи; он как бы шел в глубь космоса, исследуя до самых истоков волокна, которые ведут к человеку), — в «формах» этих он особенно любил открывать музыкальность камня. Живые освобожденные очертания не только видны, но слышны — и эта сложность подробностей мира радует и обогащает.

— …А может быть, — начал фантазировать один из студентов, — на планетах, где цивилизация более высокая, чем наша, действительно камни летают и даже дома, города. Гравитация побеждена…

— Да, да… — заторопился Цаплин. — Формы для меня — отдых после большой работы, услада сердца, хобби. Пойдем дальше…

Пойти дальше означало повернуть голову.

Посмотрим и мы теперь на большую работу. Я не искусствовед, поэтому с неизбежной для дилетанта эмоциональностью расскажу лишь о лично моем восприятии и переживании (труд Цаплина заслуживает, бесспорно, серьезного и толкового художественно-критического разбора, который и не по силам автору и, видимо, не нужен в этом чисто этическом повествовании).

Дмитрий Филиппович рожден революцией как личность и как художник. Понять его в отрыве от революции, от ее мощного умонастроения, от пафоса ее деяний невозможно. Волжский крестьянин, потом солдат, он нес в себе Россию, которая в семнадцатом году отреклась от старого мира, навечно с великим усердием потрясла его основы. В начале 20-х годов в Саратове — там он посещал классы одного из многих открывшихся после революции художественных училищ — Цаплин из дерева вырезает большие фигуры, символизирующие новую, в муках рождающую будущее Россию.

Первая особенность этих фигур — мужчин, женщин, детей — собирательность, отсутствие чисто индивидуальных черт, как у богов, изваянных из античного мрамора. И — духовность.

Чудо духовности, выраженное осязаемо, телесно, в дереве. Это не духовность одного мужчины или одной женщины, избранного характера, а духовность самой революции, поднявшаяся, как живой сок по живому стволу (что особенно ощутимо в фактуре дерева), которую и не нужно индивидуализировать.

Сосредоточенно-серьезные лица, сосредоточенно-величавые жесты: человек размышляет, он ушел на минуту в себя, чтобы шагнуть потом в жизнь и очеловечить ее. Это герои «Двенадцати» Блока после того, как утихла метель и ударила в сердце новизна мира…

Почти сорок лет отделяют эти фигуры от двух недавних — «В космос» и «Из космоса», развивающих излюбленную Цаплиным тему торжества человека над судьбой, — и та же в них духовность революции, лишь более зрелая и осознанная, которая не что иное, как наша человеческая сущность, освобожденная от чуждых ей, уродующих ее стихийных сил.

Маленький портрет Гагарина висел не случайно в его мастерской. Успехи Родины в освоении космоса были для Цаплина источником непрерывного творческого волнения, патриотической гордости, новых больших замыслов. В его любви к Родине жила революционная романтика.

Перед работами Цаплина думаешь о том, что революция не только сохраняет в человеке «вечное»: ощущение ценности и разнообразия жизни, порыв к неизведанному, страстный поиск истины, но дарует этому «вечному» чудесный рост, сообщает ему высшие формы. (Книги, которые я заметил в первое мое посещение: «Диалоги» Платона и «Десять дней, которые потрясли мир», не случайно, лежали на цаплинском столе.)