Бескрылые птицы

Леонид-учитель дочитал, и они с Искандером, оба глубоко растроганные, помолчали. Гончара поразило, как сильно Каратавук привязан к матери. Он и не подозревал, насколько крепка эта связь, и его даже кольнула грустная ревность: отцу не дано изведать столь глубокую всепоглощающую любовь. «Женщина не любима, пока не родила сына, и тогда ее любят безоглядно», — подумал Искандер.

А в Леониде происходила внутренняя борьба: он столько лет и сил культивировал в себе презрение к туркам, что открытие нежной души у Каратавука его потрясло. Пусть он презирал веру этого юноши, но она поразила его своей красотой и искренностью.

— Чудесное письмо, — сказал наконец учитель. — Поэтичное. В самом деле, замечательное письмо.

— Если я приведу жену, вы прочтете снова? — спросил Искандер. — Я не знал, что она кого-то просила написать письмо. Я вам что-нибудь принесу. Хотите подсвечники? Может, миску или какую-нибудь вазу? В знак благодарности.

— Конечно, — ответил Леонид, все еще размякший и обескураженный. Лишь после ухода Искандера, он заметил, что какой-то шутник подменил в клетке щегла воробьем, и вновь ощутил во рту металлический вкус утешительного презрения.

57. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (1)

Я не стану рассказывать о жизни в учебке. Там было тяжелее и хуже, чем на фронте зимой, но обучение, слава Аллаху, закончилось быстро, потому что мы были очень нужны на передовой. Надувательство франков с линкорами всех возмутило, и злость помогала нам держаться. Одно хорошо: я все схватывал на лету и делал успехи, которые с удивлением отмечали мои начальники — ведь я был совсем мальчишка, но меня уважали за то, что пошел добровольцем вместо отца. Помню, у нас была такая штуковина вроде гранатомета, чтобы метать гранаты лежа; мы тренировались с камнями подходящего веса, и я во все цели попадал. С гранатами у меня здорово получалось, и кто бы мог подумать, что в один прекрасный день из этой штуковины я стану пулять банками с тушенкой? Я метко стрелял из винтовки, и потому прибыл в свой полк с рекомендацией — дескать, из меня выйдет хороший снайпер. Возможно, благодаря этому я и остался жив, а многие мои товарищи погибли, потому что я ползал по снайперской позиции, а ребята оставались в траншеях, где вдруг взрывались заложенные в подкопы мины.

Оглядываюсь назад, и первым делом вспоминается наша вера в священную войну. Нам без конца о ней твердили, в каждом подразделении талдычил имам, и сам Султан объявил джихад. Первый бой случился в День жертвоприношения, и тогда все поняли: ягнята — это мы. Теперь-то я сомневаюсь, что война бывает священной, ведь она порочна по своей природе — собака, она и есть собака, и, поскольку никто не прочтет этих строк прежде моей смерти, скажу еще: по-моему, и Бога-то нет. Я говорю так, потому что видел и сам сотворил слишком много зла, когда еще верил в Него, и считаю, если б Господь существовал, Он бы не допустил такого ужаса. Я не осмеливаюсь ни с кем делиться своими мыслями, и каждую пятницу, как все, хожу в мечеть, перебираю бусины на четках. Я соблюдаю пост в Рамадан и в молитвах стукаюсь лбом о землю, но все время думаю: сколько же почтенных лицемеров вроде меня делает то же самое? Наверное, если Аллаха нет, тогда все необъяснимо, что очень тяжело принять, а если Аллах существует, то он не добрый. Теперь, по прошествии лет, я могу сказать, что война была священной совсем по другой причине — она заставила Турцию вылезти из чрева матери-империи, умирающей в родах.