Бесогон из Ольховки

— Жить — Богу служить, вот и вся премудрость. А здесь мы в этом сатанинском узилище по грехам нашим. Я тоже не удержался, согрешил, когда монастырь наш разгоняли власти. Мне бы взять суму, посох и смиренно покинуть святую обитель, а я, грешник, вывернул из телеги оглоблю и — ну благословлять ей слуг антихристовых. Кому ребра, кому ручку, кому ножку повредил. Набросилась на меня милиция, а я не давался, стоял, крутил оглоблю. Натравили на меня овчарку, она в задницу вцепилась, повисла. Ну, тут они меня и скрутили. Уж били меня, пока душу не отвели. Полбороды вырвали, все тело синее было. Поначалу в тюрьму меня хотели везти, но тюрьма была полна-полнехонька мазуриками, да и начальник ментовский сказал: “В тюрьме ему будет, как на курорте, сиди на нарах да поплевывай, а везите его в психушку. Там ему покажут кузькину мать, узнает, паскуда, как милицию оглоблей благословлять ”.

Вот сижу здесь, кукую. Здешние-то живодеры и мне гуменцо на маковке выбрили. И меня током тиранили, но святые угодники и Сам Христос охраняли меня, и ток этот на меня не действовал. Но чтобы их, иродов, не огорчать, я глазки зажмурю, как будто без сознания, ножками подрыгаю малость и будя, хорошего понемножку. Встану, поблагодарю их за науку и поплетусь себе с Богом в палату. Они удивляются, мол-де, этот монах заговоренный, наверно, какое-то петушиное слово знает. Других до палаты на каталке везут, а он сам идет и в ус не дует.

— Отец Антипа, зачем они так мучают меня, бьют?

— А, милый мой, все потому, что ты начал со лжи. А отец лжи — сатана. Вот ты и попал к нему в область, где его слуги тебя и мытарят. Может быть, так Богу угодно, для твоего спасения. После этой психушки мирская дурь-то из тебя выйдет, да и найдешь ты через свое мучение и покаяние путь ко Христу. Да здесь всех мучают. Тебя хоть за дело, потому как ты смошенничать хотел. Пускай-де Ваньки служат, а я на дискотеке буду бесовские коленца с девками выделывать. А ты вот послужи, послужи. Поешь солдатской каши. Я вот четыре года солдатскую лямку тянул, да не в мирное время, а на войне. Истребителем танков был при сорокапятимиллиметровой пушке. От Москвы до Берлина прошел с боями, и Господь меня сохранил.

Ты хоть виноват, а есть здесь совсем невиновные, здоровые люди, которых упрятали сюда за то, что они критикуют наших вождей, коммунистов. Диссидентами этих бедняг называют. Вот им здесь из мозгов стараются кисель сделать, чтобы дважды два сосчитать не могли.

— Отец Антипа, я не могу так больше жить. Я — удавлюсь.

— Что ты, что ты, милый, перекрестись и больше не думай об этом. Великий грех это. Эти мучения здесь временные. Рано или поздно отпустят нас на волю. Ну а как руки на себя наложишь, так мучения тебе будут вечные, и не такие, а страшные, адские. Здесь не сладко, но, слава Богу, пока еще не в аду. Вот принесли перловую кашу. Сейчас, благословясь, и покушаем.

— А я, отец Антипа, в армию не хотел из-за перловой каши, так она меня здесь настигла. А что у вас, в монастыре, наверное, тоска зеленая, скучища, поди и выпить не дают?

— Оно, конечно, Игорек, насчет веселия у нас туго. У нас другое веселие — духовное. Ну а винцо иногда, когда по Уставу положено, дают. Специально чарка мерная есть, в нее три пальца должны входить. Вот когда в месяцеслове кой день написано: разрешение вина и елея, тогда отец эконом и наливал нам мерной чаркой во славу Божию.

Да и не это у нас главное. Там у нас особая жизнь. Она и земная, и неземная. Там отношение к жизни совсем противоположное. Конечно, и там живут не святые, а такие же грешные и слабые люди, и там их одолевают страсти и житейские заботы, но все это идет по-другому. Там у нас завсегда чувствуют себя живущими перед лицом Божиим, в ожидании перехода от этой грешной земной жизни, которая есть временная, к вечной жизни и будущего суда Божиего, и, конечно, воздаяния за добро или зло, что ты здесь натворил на земле. Вот этим чувством и пропитана вся наша монастырская жизнь, и оно-то и придает этой жизни чистый и святой смысл всегдашнего предстояния перед лицом Божиим.

Ну что, ты понял меня али нет? Вы это чувство в миру совсем утратили, и поэтому часто в жизни сей грешите, тоскуете и беситесь.

Я простой монах, неученый, да еще, к тому же, туповатый, и наш архимандрит, отец Арефа, всегда мне говорил, что по грехам Моим Господь не дал мне настоящего понятия: “Ты, отец Антипа, тупой, — говорит, — как сибирский валенок”. Конечно, я грешник великий, во время войны своей пушкой щелкал немецкие танки и не один десяток их сжег, много душ погубил. И хотя они и враги были, но все же Божию заповедь “не убий” — нарушил. Поэтому завсегда молю Господа, чтобы Он простил меня, окаянного, и чтобы не повесил эту пушку мне на шею и не бросил в огненное озеро, где плач и вой, и скрежет зубовный.

И старый монах залился слезами, крестясь и всхлипывая.