Бесовские времена

Ладзаро не стал звать слугу, но торопливо разделся сам. Нырнул под одеяло. Он редко проводил ночи в своей постели, и теперь с наслаждением растянулся на тонких простынях. Неожиданно порадовался пришедшему покою тела, но на душе, не переставая, скребли кошки, смеженные веки не давали сна — он слышал каждый звук за окном, шуршание портьер, шарканье ног челяди в коридорах. Под утро все же уснул, но видел во сне самого себе, выклянчивавшего деньги у Черубины, презрительный взгляд чванливой девицы Фаттинанти и надменную усмешку подеста…

Что за напасть!

Дианора ди Бертацци и Глория Валерани смотрели друг на друга, и в глубине их глаз таился испуг. Сорокалетняя Дианора и шестидесятилетняя Глория дружили уже четыре года, почти с самого первого дня, когда Дианора появилась при дворе. Подруги, несмотря на разницу в возрасте, восхищались друг другом: роднили здравомыслие, любовь к семье, спокойный нрав. Но сейчас они ничего не понимали. Что могло произойти? На последнем утреннем туалете герцогини они шепотом обсуждали причины и детали ночного переполоха. Дианора сразу предположила, что это дело рук шалопута Песте. Она по-матерински любила красивого юношу, своего земляка и благодетеля их семьи, знала горести его отрочества, и любые его шутки, даже самые злые, склонна была оправдывать. Глория иногда покачивала головой над проделками шута, но чаще — тоже посмеивалась. Смеялись они обе и на утреннем туалете у герцогини — правда, втихомолку, вслух же обсуждали приезд гостей-мантуанцев.

Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном желтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом стояла с Глорией…

— О чём она говорила с тобой на веранде? — тяжело вздохнула Дианора.

Глория Валерани пожала плечами.

— Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась — они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я ей продать его?

— А ты что?

— Да я бы и продала, да подарок сына… — Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. — Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.

— Да, смерти она явно не ждала…

Глория молча кивнула.

Такой же вывод сделал и Тристано д'Альвелла, когда наутро выслушал донесения своих людей. Его внимание остановило свидетельство двух «перипатетиков» — Наталио Валерани и Григорио Джиральди. Оба возвращались с торжественного приема мантуанцев, и Наталио сказал Григорио, что на минутку заглянет к матери, и тут ему показалось, что он видел, как из комнаты Черубины вышел придворный. Он не разглядел лица, но это было сразу после трех пополудни. Джиральди не заметил его. Потом они с Григорио пошли на террасу, там уже был Сантуччи. Вот и всё.

Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твердо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.

Надо сказать, что мессир Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребенок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя. Юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.

Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью — обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре, и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что когда братья однажды случайно обнаружили их, то испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.