Бесовские времена

Перед его преосвященством предстал человек твердый и умный, истово убежденный в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда — и тем и другим одновременно. Избавление мира Божьего от глупцов и негодяев — в этом Аурелиано Портофино видел своё предназначение. При этом, удивляя собратьев в монастыре аскетизмом, при вступлении на инквизиционное поприще Аурелиано ощутил, что греховные движения тела, кои бесили его, почти исчезли, а сам он вдруг обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати. Аурелиано любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, казалось бы, забытых, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.

Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, все ниже погружался в праздное безмыслие и порочность. Аурелиано Портофино понимал свое бессилие. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника — становилось чудом. Из всего клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком. При урбинском же дворе среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповрежденную душу — твердость понимания истины неожиданно на исповеди проступила под шутовским колпаком мессира Грандони. А чему удивляться? — спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники — Истине приходится натягивать колпак с бубенцами. Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа — всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…

Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал синьору Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены и удручены произошедшим накануне, и не скрывали дурного расположения духа.

— Надеюсь, мессир Портофино, вы будете сегодня на отпевании невинно убиенной? — в тоне синьоры Бартолини слышался вызов.

Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.

— В церкви буду. Но я редко видел истинно невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.

Синьора была возмущена.

— Ничего подобного! Разве мало женщин погибло из-за любви? Например, знаменитая Паризина из Феррары? Разве её кровь не вопиет к небу?

Аурелиано Портофино оторопело уставился на свою собеседницу. Он знал о Паризине, хоть это была очень старая история. Сто тридцать лет назад обнаруженная связь Уго Альдобрандино, старшего сына маркиза Феррары Никколо д'Эсте, и Паризины Малатеста, молодой жены маркиза, его мачехи, привела к их казни в казематах замка д'Эсте.

Мессир Портофино пожал плечами.

— Паризина из Дурноголовых? Кого же им винить? Она, что, не знала, что прелюбодеяние — смертный грех? Щенок не ведал, что грешно сквернить отцовское ложе? Если не знали — то о подобных дураках, очевидного не знающих, и говорить не стоит. Если знали — зачем грешили? Распутная глупость — вот что это такое. Малатеста!! Что и взять-то с этого рода, в котором идиотки то влюбляются в братцев собственного мужа, то блудят с пасынками в супружеской спальне? Это даже не распутная глупость, это дурноголовое распутство… Но сути дела это не меняет.

В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.

— Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… — поморщилась она. — Вы и о несчастном Рафаэле злословили…

— Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?

Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.

— Боже, но он же величайший живописец…

— Господь, Творец наш — вот величайший живописец, а не эти, малюющие на сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… «Величайший живописец»! Господь может «и из камней сих Аврааму детей воздвигнути…» Токмо ли паче — этих маляров да новоявленных философов! — Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой антипатией, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. — Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством, предохраняли силы человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!!