Беспокойное наследство

Их дружба началась тридцать лет назад. Началась с драки. С того дня они стали неразлучны. Вместе учились в ФЗУ, вместе поступили в мореходку, в первый день войны ушли на один миноносец. Когда их корабль был потоплен бомбой, они доплыли до берега, помогая друг другу, и оказались в числе немногих уцелевших, хотя оба были ранены. Потом сражались в одном батальоне морской пехоты — рядом, автомат к автомату, до того самого страшного часа, когда Борька прополз вперед, на высотку, чтобы заменить у «максима» убитого первого номера, а через пятнадцать минут его вместе с пулеметом накрыла немецкая мина…

К вечеру батальону — вернее, его остаткам — пришлось отойти. Из списков личного состава писарь вычеркнул мичмана Лиферова Бориса, а матери его пошла похоронная. Но почтальон не вручил ее адресату — в тот же день пятисоткилограммовая бомба оставила на месте домика Лиферовых огромную воронку…

И вот они снова встретились. Какие же события в жизни Бориса уместились меж этих двух дат — между знойным, пропитанным пороховой вонью и сладковатым трупным смрадом, августовским днем тысяча девятьсот сорок первого и уютным октябрьским вечером в Москве тысяча девятьсот шестьдесят шестого?..

Об этом и вел свой рассказ Борис Андреевич, суховато, конспективно, даже, пожалуй, отстранение — словно все это происходило не с ним, а с посторонним, хотя и хорошо знакомым человеком.

…Он не был убит миной. Он очнулся от контузии на следующее утро, когда над степью вставало мрачное солнце, не предвещавшее ничего, кроме нового боя. С ужасом услышал неподалеку немецкую речь. Смех. И опять тишина. Он пошарил вокруг — ни автомата, ни винтовки, ни гранаты. Ничего… Он выглянул из полузаваленного окопа — никого не было видно. И, выбравшись из окопа, он пополз к солнцу. Несколько раз впадал в забытье, приходил в себя и снова упрямо полз. Голода он не чувствовал, но во рту так пересохло, что казалось, в теле не осталось ни капли влаги… И вдруг удивленный возглас: «Рус!.. Зи да, рус! Рус, ком хир, ком, ком!» Впереди, шагах в пятнадцати, стояли трое немецких солдат. Он неожиданно нащупал рядом камень — какая это была радость! Медленно встал и пошел к солдатам, сжимая в кулаке камень — свое последнее оружие. В пяти шагах от немцев он остановился, хрипло проговорил — крикнуть у него не было сил: «Смерть Гитлеру!» — и швырнул камень в долговязого ефрейтора… А теперь пусть стреляют!

Но долговязый легко уклонился. Солдаты не выстрелили. Они даже не подняли автоматов. Они загоготали, а ефрейтор с добродушным высокомерием сказал: «О, рус зольдат есть храбри зольдат. Молодьец! — он подошел к Борису и потрепал его по плечу. — Абер етц иди нах плен. Поньял?»

И Борька впервые в жизни заплакал: так мог разговаривать с советским моряком только фриц, уверенный в скорой победе…

Потом лагерь военнопленных, охраняемый солдатами Антонеску. Побег. Неудача. Тюрьма в Одессе. Слухи о том, что партизаны взорвали военную комендатуру — бывшее здание НКВД на улице Энгельса. Погибло много фашистских офицеров. Говорили, что сам правитель Транснистрии профессор Алексяну в бешенстве переколотил в своей резиденции всю посуду… А вскоре в камеру, где сидел Борис, бросили еще шестерых — здорово избитых. В одном из шестерки он узнал Шлейфера…

— Помнишь, тот, что из ГПУ? Он еще частенько к нам в ФЗУ приходил, доклады делал? Помнишь?

— Шлейфер? Ты видел Марка Борисовича перед казнью?! Пожалуйста, расскажи подробней!

— А почему тебя так интересуют подробности?

— Так ведь у Марка Борисовича сын остался — Женя. Превосходный парень вырос. С моим Антоном вроде как приятель, хоть и старше. Сам понимаешь, как ему каждая мелочь важна. И потом… Ты Геннадия Рублева не забыл? Его из ФЗУ Шлейфер к себе стажером взял в свое время. Так Рублев и сейчас в Одессе в управлении КГБ работает…

— Ясно. Так какие подробности… Шлейфер мне в камере знак сделал — мол, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Всех шестерых обвиняли во взрыве комендатуры. Но никто из них не признавался. Кроме Шлейфера, там еще один знакомый оказался — до войны в портовом отделе кадров работал. Фамилии не помню. Ну, а в тюрьме у всех у них были чужие имена. Шлейфер назвался Али-заде, жителем Баку. Но гестаповцы все-таки как-то выведали, кто они такие. Ночью их всех вызвали с вещами — мы уже знали, что это значит.

Помолчали. Только сейчас заметили, что Алевтина Дмитриевна ушла, оставив их наедине. Лиферов встал, прошелся по комнате, привычно заложив руки за спину. Налил и залпом выпил рюмку.

— Вот так. А меня, раба божьего, сунули в эшелон и повезли на Запад. Попали в лагерь под Дрезденом, в Саксонии. Принюхался. Чую — что-то здесь не так, как в других лагерях. Поговорил кое с кем. Ко мне принюхались. Словом, что тебе рассказывать — в лагере действовало большое подполье. И когда Красная Армия подошла к Дрездену — мы восстали… Своих встречали с красным знаменем. Потом плавал я на Дальнем Востоке. Служил в пароходстве. А полгода назад назначили в Москву, в министерство.

— Как же ты меня нашел?

— О, это уже совсем другая материя! Еще один для тебя сюрприз!