Беспокойный возраст

Леопольд, пользуясь тем, что мать и отец не обращали на него внимания, давно предался лени и как бы узаконенному безделью. Безделье стало для него чем-то вроде занятия, он к вечеру уставал от него, испытывая раздражение и вялость. А хмельные еженощные «радения» вытравили в нем последние душевные силы, очень часто он чувствовал себя разбитым и слабым, как больной старик.

Иногда он как бы спохватывался и говорил матери, что готовится поступить в какой-то вуз, но через час и мать и сам Леопольд забывали, в какой именно.

У Леопольда в личном пользовании был «Москвич», подаренный ему отцом в день окончания десятилетки. Часами Леопольд катался по Москве, возил на отцовскую дачу свою компанию. На даче он и его друзья нередко устраивали кутежи, после чего, подражая старым, дореволюционным кутилам-купцам, предпринимали хулиганские вылазки, или, как они их называли, «бузокроссы»…

Прошло четыре года, а Леопольд все еще не удосужился подумать, чем ему заняться. Аттестат зрелости пылился в ящике стола среди заграничных открыток и фотографий знакомых девушек. Так день за днем, месяц за месяцем незаметно уходила его молодость, выветривались полученные в школе знания.

Прокрутив после завтрака несколько надоевших пластинок с модными фокстротами, Бражинский обзванивал таких же, как и сам, бездельников, условливался о месте встречи и надолго уходил из дому. Днем они собирались у кого-нибудь из приятелей, много пили, смаковали рассказы о заграничной, будто бы сверхвеселой жизни, о западных музыкальных новинках, учились танцевать рок-н-ролл, а по вечерам уезжали в давно облюбованные рестораны. После полуночи заканчивали попойку обычно у Аркадия. У него были свои последователи и ученики, и среди них самый последовательный — Леопольд Бражинский. Он, пожалуй, более всех усвоил заповедь своего учителя — ни во что не верить, все отрицать, все оплевывать.

Повседневная трудовая жизнь миллионов людей, их успехи, радости и заботы — все, чем жила страна, не интересовало Бражинского и его друзей. Мало того, всех людей, которые работали, служили, по утрам спешили на фабрики, заводы и в учреждения, всех, кто своими руками что-либо производил, обрабатывал землю и добывал хлеб, они презирали, называли серяками, утюгами, смердами и тому подобными кличками.

К Максиму Страхову, своему прежнему другу, Бражинский чувствовал жгучую ненависть. Год тому назад Максим шагнул было в болото, но удержался; он остался в комсомоле, преодолел натиск Леопольда, засел за работу, защитил дипломный проект. Все попытки Леопольда увлечь Максима дальше на пагубный путь встречали сопротивление. Наконец жертва окончательно вырвалась из его рук.

Вот уже несколько дней Леопольд обдумывал, что предпринять, чтобы погубить Максима. Подкараулить его где-нибудь на малолюдной улице и вместе с такими же, как и сам, отщепенцами наставить шишек, казалось ему примитивом, методом глупых хулиганов. Леопольд считал себя намного выше таких низкопробных типов. Надо было придумать месть более тонкую и не менее разящую, чем удар из-за угла…

И Леопольд придумал…

23

Максим встал с постели, когда еще все спали. Чтобы избежать расспросов матери и Перфильевны, он оделся и вышел из дому. Его била лихорадка нетерпения. Накануне вечером он узнал наконец от Гали, куда уехала Лидия. Это было не так далеко — всего в полутора часах езды поездом по Белорусской дороге.

— Секрет тут невеликий, — посмеиваясь, сказала Галя. — Серафима Ивановна права. Она — мать, без памяти любит дочь, вся жизнь для нее в ней, и она должна хотя бы немного поразмыслить о твоем предложении. Ведь ты прибежал к ней как угорелый и разговаривал очень глупо, сознайся. Она все мне рассказала…

Вспоминая эти слова Гали, Максим был убежден, что все были против него в заговоре, чтобы помешать его счастью с Лидией. Чуть ли не бегом кинулся он к троллейбусной остановке. На дачу и вообще в окрестности Москвы он всегда выезжал на отцовской «Победе», но сегодня, чтобы не открывать домашним причины своего раннего ухода из дому, решил ехать поездом.

Было только пять часов, но солнце уже встало над Москвой во всей летней красе. Зарумянились стены домов, огненно засверкали окна. Обычная утренняя дымка быстро рассеялась, ее словно разбавили вишневым соком, даже асфальт порозовел.

Максим никогда не вставал так рано. Свежесть утра напоила его бодростью. От политых улиц подымалась прохлада.

…Он вышел из вагона на дачном полустанке. Утро совсем разгулялось. Солнце уже начинало припекать. День обещал быть знойным. От сосен, укрывавших дачные домики, остро пахло скипидаром. На шестах скворечен посвистывали скворцы, в голубятнях мирно гудели голуби. Где-то в заоблачной выси, оставляя белый шлейф, с грозовым шумом пронесся невидимый глазу реактивный самолет. В солнечном дрожащем разливе синел березовый лес. И такая тишина пласталась над полями и лесом после московской сутолоки, что у Максима начинало звенеть в ушах.