Беспощадная бойня Восточного фронта

Санитар понес меня, как ребенка, к саням. Ло­шади бежали рысью в звездную ночь. Сигнальные ракеты поднимались в воздух и рассыпались в даль­них лесах. Снег хрустел под полозьями саней. Я возвращался домой! Мои не укутанные ноги за­

стывали на морозе, рана начала болеть, но я не об­ращал внимания ни на боль, ни на холод. Я возвращался домой!

В Шаритоново врач прочистил рану, остановил кровотечение, наложив шину, и сделал перевязку. Он снял мои ботинки и стал массировать ноги. Боль отступала. Кровь снова устремилась к конечностям, я радостно погрузился в мир мечтаний и с облегче­нием заснул.

Утром прогретые сани отвезли меня в Атиново. Я прошел дезинфекцию, после чего меня положили на носилки и отнесли в барак, где оставили для ле­чения. Мне дали сигареты и коньяку. Я с наслажде­нием выпил и снова улегся спать.

Проснулся рано. Меня уже ждал транспорт, на котором меня отправили в Папино, а затем погрузи­ли на санитарный поезд, который шел в Вязьму35. Далее уже на пассажирском поезде, как сидячего больного, меня повезли на запад, через Смоленск и Витебск в госпиталь Дунайского замка, где мне из­влекли пулю и приветливый врач выдал документ, позволивший продолжать путь на родину. Он сделал это больше потому, что его растрогал мой измучен­ный вид, а не из-за легкого ранения.

Я возвращался домой!

Следующим вечером поезд уже подошел к Вирбаллену36. Нас выгружали при непрекращаю­щемся дожде, однако он был для меня чудом после многомесячного пребывания на снегу и льду. Я от­дал на хранение мой незначительный багаж и фор­менную одежду на дезинфекцию. Санитары сняли с меня повязку. Мы вымылись в бане, а затем вышли в предбанник, где стали ждать чистую одежду.

Я сидел в зале вместе с 200 голыми солдатами. У большинства из них тела, руки и ноги были обмо­рожены, огнестрельные и осколочные раны высту­пали на коже наряду с язвами. Многие страдали от дизентерии. Два врача и две сестры накладывали повязки на этом сборище человеческого бедствия, вызванного войной. Целую неделю врачи работали вместо медицинских сестер и ежедневно чередова­лись, так как женские сердца даже с крепкими нер­вами не могли вынести этого гноящегося, гниюще­го, кровоточащего хаоса горя, разрушения и сто­нов. Я видел, как сходило мясо с отмороженных пальцев ног, падали в ведра ампутированные конеч­ности, стекал гной из гниющих ран и язв. Видел ис­каженные от боли лица, когда лоскуты мертвой обожженной кожи отделяли от бескровных тел.

Солдат показывал старому врачу культю своей правой ноги. В ней еще остались тампоны, с которы­ми его несколько дней везли на санях в госпиталь. Врач брал в руки пинцет, а солдат поворачивал ли­цо в сторону. Ужас проступал у него в глазах. Во время операции он стонал и выл, как беззащитное животное. Руки врача дрожали, пот лился с его лица и выступал на лбу. Напрасно пытался он успокоить раненого. Молодая медсестра гладила солдата по волосам и сушила салфеткой пот на его смертельно бледном лице. Солдат медленно скатывался на пол, потеряв сознание. Его бессилие казалось нам всем подарком милостивой судьбы. Я искал забвения в сигарете. Врач быстро перевязал раненого и вышел.

Кто, видя все это, решился бы сказать хоть одно слово в защиту войны, был бы уже не человеком, а больше чем преступником.

С наслаждением вдыхал я прохладу и тишину ночи, когда, опираясь на палку, шел обратно в ба­рак, где мне предстояло ожидать отправки на ро­дину.

Поезд шел через Дрезден в Тюрингию, где меня поместили в военный госпиталь Оберхоф37.

Здесь уже была моя родина. Горы с елями по­крывал последний снег, по долинам стремились ве­сенние ручьи, ярко окрашенные домики и гладкие улицы были хорошо видны из окон моей комнаты, где я лежал с приятными соседками.

Но тут разболелась моя рана. Виной всему бы­ла долгая поездка. Нога опухала. С высокой тем­пературой я уже на следующий день после приезда не вставал с кровати. Пожилая сестра заботилась обо мне. Я читал фантастику в каком-то полусне и не мог понять ее смысла. Все время всплывали вос­поминания о белом аде долины Фишера, призрачной роще, о прошлых приключениях в России, о мертвых и раненых. Предавался мечтам о детстве, о женщи­нах, о вечерах танца. Температура отступила, но я был еще слаб.

Я читал, писал и спал.

Но так и не мог вернуться к действительности, покой не приходил ко мне. Словно разбушевавшие­ся фурии, преследовали меня воспоминания. Вновь и вновь испытывал я страх от ужасов этой зимней войны. Снова слышал разрывы снарядов и крики раненых, видел, как солдаты атакуют врага и умира­ют на поле боя. Наблюдал за собой, как за каким-то чужаком на краю нейтральной полосы.

Я предвидел уже в своей молодости, что война будет страшной и опустошительной, и знал, что мне придется участвовать в этом шабаше ведьм и осуж­дать себя в мыслях и воспоминаниях, чувствовал, что меня оставят и Бог, и мои ангелы в ледяной все­ленной под сверкающими звездами.