Беспощадная толерантность

Какое-то странное напряжение сгустилось в воздухе — его рождали близость моря, запахи сосен и близость молодых женщин, казавшихся доступными, — причем доступными не так, как раньше, а по революционному обету, для прогресса.

Говорили также о том, что в будущем случится свобода не только социальная, но и половая. Причем для всех. Вспомнили и изломанных молодых людей, что томно сидели в летних ресторанах, не особо скрываясь.

Приехавший из города знаменитый писатель утверждал, впрочем, что энергия, накопившаяся в педерастах, послужит делу революции — ибо она только увеличивается и копится под спудом.

Старик-профессор брезгливо поморщился:

— Это ж содомия. Вот завтра заглянет к нам наш сосед-дьякон, он вам подробно это распишет.

— Бросьте, а Чайковский… — не отставал писатель.

— Нет, Чайковского мы вам не отдадим, скотство какое! Сводить Чайковского к содомии!

— Да отчего же скотство!

— Да оттого! Оттого, что приказчик, причем всякий приказчик теперь думает: «Ага, Чайковский-то кто!» И вот от этого приказчик чувствует, что он в своей низости ближе к Чайковскому, что своим выдуманным грехом Чайковский со своей бессмертной музыкой становится ниже — на один уровень с толпой. Понимание его музыки, которое трудно и требует работы над собой, замещается обсуждением мерзкого слуха…

Москвич с любопытством слушал все это, но теперь уж в разговор не мешался.

Он снимал тут не дачу, а сарай у одного финна. Сперва, когда он завез в сарай оборудование, финн решил, что новый жилец решил устроить у него динамитную мастерскую, и даже привел полицейского. Московский гость показывал бумаги и чертежи, но убедил осторожного финна визит адмирала из Петербурга. Адмирал был на самом деле кораблестроителем, полным академиком и более академиком, чем генералом.

Черный мундир адмирала произвел на финна неизгладимое впечатление — как, собственно, и предполагалось.

Но как только дверь дачной лаборатории закрылась, мундир повис на стуле, а суровый адмирал стал ползать под странным агрегатом, состоявшим из баллонов, насосов и электрических моторов. Его заинтересовала идея остановить движение молекул абсолютным холодом и обратить его вспять, вернув тем самым прошлое. Пустить время обратно — чем не прекрасная идея, вот и приехал академик посмотреть на молодого, да раннего гения. Приехал он по совету своего давнего друга-профессора, который каждое лето жил среди финских сосен и скал.

А молодой, да ранний каждый вечер ходил к своему соседу, на даче у которого собиралась молодежь. Старик любил молодых без разбору на чины, он был одинок — гости заменяли ему семью.

Иногда хозяин с московским гостем отправлялись гулять в середине ночи — они оба ценили это время, годное для неспешных мыслей. День — время решительных обобщений и смелых деклараций, а ночь хороша для осторожных рассуждений и медленных исследований.

Под утро молодой москвич двинулся к своей лаборатории, в ставший уже родным сарай.

Он пошел по тропинке между дачами и вдруг увидел за кустами на берегу лежащее тело. Москвич всмотрелся в странную позу и обнаружил, что в руке у лежащего зажат револьвер.

«Самоубийца», — с ужасом подумал москвич, но в этот момент тело пошевелилось. Крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами просто спал — но спал отчего-то с оружием в руке.

«Нет, не понять мне этих петербуржских нравов, — подумал тогда москвич. — A ну как этот молодец просто охраняет лодки, да и заснул за этим делом. Лодки, я слышал, тут воруют и перекрашивают. Лодки и взаправду рядом нет… Но все же, как это я его быстро принял за самоубийцу — как отвратительно быстро это я сделал. Самоубийства у нас стали модными, не пугают гимназистов черти со сковородками. Да и гимназисток не пугают. Вот и я, дурак, вижу все пессимистически — а этот парень просто приплыл на лодке из Сестрорецка да принялся ловить фармазонов, что покушаются на таких, как он».

Поздним утром все сошлись на профессорской даче за завтраком.

Молодой человек сидел со своим наставником, который отговаривал его переезжать в северную столицу: «А не заклюют ли вас тут на болотах, голубчик, а? Лучше жить дома, подальше от двора, как нам, помните, завершал Плиний-старший».

Потом на веранде появился и Писатель.

Писатель с утра был помят и глядел медведем, не вовремя прервавшим спячку. Москвич спросил его (больше из вежливости):

— А что вы пишете? Что сейчас вы пишете?

Писатель поднял на него глаза и сказал, что сочиняет роман о России будущего.

Там не будет церкви вовсе. И венчаний не будет.

— Да, помилуйте, как же так?

— А заметьте, — прошептал хозяин москвичу. — Заметьте, что наш священник взят напрокат из «Дуэли» Чехова?

Москвич согласился, но в этот момент Писатель, переваливаясь корпусом, действительно как медведь-шатун, подошел к ним.

— Я хотел бы узнать ваше мнение как физика, — он ткнул пальцем в старика. — Вот в чем дело — в моем романе через сто лет все человечество объединилось.