Беспощадная толерантность

Варнак встал, поправил галстук и нервно откашлялся. «Брось, парень, мы все отлично понимаем, что ты ничуть не волнуешься. У тебя был месяц на домашнюю работу, и ты ее, вот как Бог свят, довел до последней точки».

— Хочу представить вам, господа, Гарри Тандерболта.

Секретарша вкатила инвалидное кресло с афронегром ветхого возраста.

Сакс и Варнак, понимающе посмотрев друг на друга, принялись отыгрывать профессиональный дуэт аллегро ми-бемоль мажор. Сакс:

— Гражданин РФ?

Варнак:

— Вот уже две недели.

— Русский язык?

— В рамках необходимого.

— Медсправка по СПИДу?

— Идеальная.

— Сколько протянет?

— Не меньше года.

— Что защищал и когда?

— Регулярный участник маршей вузовских преподавателей в защиту права женщины на аборт. Зарегистрирован как почетный член Оргкомитета.

— Вузовский преподаватель?

— Тоже почетный. Раз в год на День благодарения в Портлендском университете имени святой Моники Левински читает студентам лекцию о том, как он в детстве видел преподобную Монику и что она была за человек.

Сакс повернулся к Тяжелову и сделал губами характерное движение: вопросов больше нет. Тогда Иван Иванович задал главный вопрос:

— Сколько?

Почетный член Оргкомитета булькнул нутром, пробуя на язык варварские русские слова, и произнес генеральную реплику:

— Трынацт тисеч ойробаксез манф… м-м-м-месячны.

Варнак покачал головой:

— Договаривались на десять.

Тяжелов прикинул: даже в этом случае вариант просто отличный. Специальное агентство по корпоративному квотированию содрало бы двадцать пять и никак не меньше. Молодец, Варначище, получишь свою вакансию.

Но и борзость спускать нельзя.

— Eleven thousand, — спокойно произнес Тяжелов.

Спидоафр издал возмущенное бульканье на смеси английского, русского и портового. Что-то про ущемление прав меньшинств.

— Федор Мартинович, ваш ход.

Сакс флегматично сообщил Тандерболту:

— I’m a lawyer. Eleven thousand. That’s enough.

Усики главного юриста воинственно приподнялись, словно у какого-нибудь аристократа, у герцога или, прости Господи, еще у барона какого-нибудь с богемными вкусами в момент решающей дискуссии о достоинствах имрессионизма.

Бульканье немедленно прервалось. Гражданину РФ дали бумаги и показали, где подписать. Он подписал. Его выкатили.

Можно было объявить финиш, распустить умных, оставить Волка и объяснить ему кое-что. «Хорошо сегодня прошло. Быстро», — с удовлетворением отметил Иван Иванович. Прошлый раз валандались двое суток: таджЫк оказался тайным молдаванином, а штатный спидоносец нагло помер, не предупредив учредителей заранее… А сейчас? Благодать, полная гармония.

Но тут всю гармонию испортил Волк.

Он поднялся из кресла и заговорил зычно, бурно, отчасти матерно. Суть его речи Тяжелов с непривычки уловил далеко не сразу.

— …с этим угробищем… мать твою… задротом заразным… абортофилом… мы, сука… одиннадцать, бл…дь, тысяч!.. еще с пидора́ми какая-то… всюду пидоры!.. неужели нельзя без пидоро́в?.. не хватает педофила вонючего… упыри… или сразу штаны снять и задницу расставить гостеприимно… что за жизнь, это что, с-сука, за жизнь такая… мои честно заработанные… одиннадцать же тысяч — и прямо на хрен!.. разводилово…

Как раз напротив Волка, через стол, сидел Федор Мартинович Сакс. Он слушал волчью речь со всем вниманием, тщательно, будто живой магнитофон, записывающий каждый звук для истории. Даже усы его застыли в немом смирении. Но Волку страшно не нравилось выражение глаз Сакса. Юрист как будто нечто подсчитывал, запустив металлически-холодную программу статистических подсчетов прямо в живое словесное тело речи. Чем дальше, тем больше не нравилось оратору пощелкивание костяшек на невидимых счетах, спрятанных где-то там, в черепной коробке Сакса. Сердясь на него, молодой штурман русского бизнеса постепенно перестал обращать внимание на всех прочих, упер кулаки в стол и стал медленно приближать свое лицо к лицу юриста. Дистанция между их носами постепенно сокращалась… сокращалась… сокращалась… цветы красноречия становились все более радикальными… по-латински прямому и по-русски мощному носу Волка оставалось всего два-три сантиметра до тарана, и рыхлый, пористый, крючковатый нос Сакса уже затрепетал в чаянии страшного удара, ледяной стихии, врывающейся в трюмы, и неминуемого поворота оверкиль. Вдруг две черные щеточки Федора Мартиновича разом опустились вниз и совершенно утратили доблестное сходство с баронскими усами, разом уподобившись усам киргизского батыра. От неожиданности Волк онемел. Словоизвержение его прервалось на полуслове. Так и застыл он в тщетном предвкушении победного тарана, а галстук его по пояс вошел в чашку с кофе и радостно плескался там.

Тяжелов с солидной опытностью обратился к Саксу:

— Ну, Мартыныч, по усам твоим чую: натекло?

Юрист, небывалым усилием размыкая контакт с гипнотическим взглядом Волка, ответил:

— В самый раз, Иван Иванович…