Беспощадный Пушкин

Иными словами, кто имеет идеал, — на какой бы точке Синусоиды или вылетов с нее тот ни находился, — кто находится, так сказать, в плоскости этой Синусоиды (кроме декадентов и авангардистов, которые уже и с самой этой плоскости вылетели, лишившись идеалов — см. «Тютчев и…» по списку литературы), кто имеет идеал (а идеал это ценность не только в моих глазах, и обязательно исповедуется и еще кем–то), кто имеет идеал, тот и имеет внутреннее право нечто воспевать. Пусть это будет хоть и дьявольский идеал. «Индивидуализм может положительно определять себя и не стыдиться своей определенности только в атмосфере доверия, любви и возможной хоровой поддержки» (Бахтин). И наоборот, когда разочаровался, а нового идеала не обрел: «Это имеет место в декадансе… Отчасти прозаическая лирика Белого с некоторою примесью юродства… Всюду, где герой начинает освобождаться от одержания другим — автором (он перестает быть авторитетным)… герой начинает… видеть свою наготу и стыдиться, рай разрушается… отсюда своеобразный лирический стыд себя, стыд лирического пафоса… Это как бы срывы голоса, почувствовавшего себя вне хора» (Бахтин).

Можно ли свести музыку Моцарта к «срывам голоса»? — Конечно, нет. Это совсем не то, что у Непомнящего — «фамильярность в отношении «высшего», свобода «любимчика»”.

*

ВОПРОС.

Почему Моцарт как автор готового «Реквиема» так странно себя ведет?

ПРИМЕР.

…и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem.

ОТВЕЧАЕТ В. НЕПОМНЯЩИЙ.

Художнику, автору звучащей работы «расстаться» с ней, уже «готовой», — то есть выпустить ее в свет, чтоб читали и слушали, — не только приятно: желанно, необходимо, нестерпимо нужно (поэты созывают друзей, читают нечаянно зашедшему, останавливают знакомых на улице, звонят ночами по телефону, чтобы прочесть — порой даже и «не готовое»), а тут — и «жаль» расстаться, и «рад» оставить заупокойную мессу себе!

Вывод отсюда такой: Моцарт о смерти не знает, предчувствует вовсе не смерть и боится не смерти.

О смерти знает его гений, ее предчувствует, но — не боится. «Бессмертный гений» не может бояться перехода своего обладателя в вечность из времени. Моцарт–человек не знает, что его высший ум «рад» тому, что пора вернуться в сферы, откуда он родом, — ибо здесь ему, очевидно, делать уже нечего, все исполнено.

Чего же боится Моцарт–человек? Ведь вот — боится досмерти.

Но между тем я… [И далее — о жутком наваждении преследования черным человеком.]

Как это — чего боится? Разве кроме смерти мы ничего не боимся? Не сидит разве в человеке смертный страх: страх беды — несчастья, войны, сумы, тюрьмы, страх за семью, детей, близких, страх болезни, немощи, старости — страх жизни, ее зла? Зла, соседство которого здесь, за столом, он ощущает с таким же ужасом, как близость древа яда, к которому ни птица не летит, ни тигр нейдет.

МОЙ ОТВЕТ.

Нет, человеку свойственно по–разному бояться разного зла. Моцарт–обыватель смертно боится именно смерти. А другое его «я», творческое, гениальное, действительно не боится смерти. Но не потому, что оно божественно, а потому что демонично.

Если заказчик не прийдет, значит, «Реквием» не будет звучать за упокой кого–то. Значит, потусторонними силами заупокойная месса заказана для него, Моцарта. Значит, смерть его близко. И это особенно вдохновляет его демонический гений. Как факт: вот он написал демонический экспромт сегодня. Так не радость ли это?! Это прекрасно — жить на грани смерти!

*

ВОПРОС.

Зачем Пушкин заставил своего Моцарта смеяться над слепым скрипачом?

ПРИМЕР.