Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

На новом этапе – он начался в конце 1980-х годов и продолжается до сих пор – исследования беспризорности как явления проводятся в соответствии с историческим подходом, свободным от государственной цензуры и идеологических ограничений. После распада Советского Союза в конце 1991 года был открыт доступ ко многим государственным и частным архивам. В России, Беларуси и Украине выходят статьи, монографии, докторские диссертации, документально раскрывающие различные (социальные, политические и педагогические) аспекты этого явления[9].

Но изучение психологических и поведенческих особенностей беспризорных, их жизни в семье, на улице, в детских домах оказывалось второстепенным по сравнению с анализом исторических и социально-политических причин, породивших беспризорность. В этой книге мы используем иной подход, исследуя беспризорных через их мысли, язык, эмоции и чувства, и поэтому даем слово самим героям, основываясь на их свидетельствах, а также рассказах и репортажах русских и иностранных писателей, созданных в 1920-х и начале 1930-х годов прошлого столетия. В результате, надеемся, сложится полная картина, изображающая различные стороны жизни беспризорных: побеги и бродяжничество, попрошайничество и воровство, проявление агрессии и саморазрушение, вплоть до настоящего психического и физического насилия (и убийств), проституция и наркомания.

С 1972 по 1978 год я проходил стажировку в Москве и намеревался глубже изучить тему беспризорности, рассчитывая на помощь российских психологов. Меня интересовал не столько воспитательный подход, изложенный в работах Макаренко, сколько более узкий психологический аспект, о котором я знал из работ Льва Выготского, главным образом из сборника статей под редакцией Александра Лурии 1930 года, где приводились результаты исследований речи и интеллекта беспризорных[10]. Но как только я задавал какой-либо вопрос на эту тему, разговор сразу переходил в иное русло. В январе 1972 года Лурия подарил мне экземпляр старого издания своей книги, которая к тому моменту стала библиографической редкостью. Сегодня мы знаем, что, как видно из другой его работы об эмоциях и конфликтах, опубликованной на английском языке в 1932-м, а на русском появившейся лишь в 2002 году[11], Лурия выполнял эти исследования в том числе и для «контроля» таких форм поведения, которые по советским канонам считались социальным отклонением. Для Лурии это, вероятно, было нелегко, поскольку сталинские репрессии коснулись и его лично: сестра Лидия как жена «врага народа», расстрелянного в роковом 1937 году, была арестована и содержалась в печально известной Бутырской тюрьме в Москве, а затем попала в лагерь, из которого вернулась через год благодаря хлопотам отца, добившегося пересмотра дела[12]. Александру Лурии, психологу с мировым именем, чинили препятствия в научных исследованиях и всячески притесняли в начале 1950-х годов, поскольку он не примкнул к сторонникам теории Павлова (в 1950 году на объединенной сессии Академии наук и Академии медицинских наук СССР, вошедшей в историю как Павловская сессия, учение Павлова о физиологии мозга было объявлено единственно верным в соответствии с принципа-ми советского диалектического материализма), а также по подозрению в причастности к искусно сфабрикованному советскими властями «делу врачей» в 1952 году. Не следует забывать о том, что в 1930-е годы Лурия уже подвергался нападкам за проводимую совместно с Выготским разработку культурно-исторической теории в психологии. Кроме того, в той самой книге Лурии 1930 года главу о беспризорных написала его сотрудница Анна Миренова, расстрелянная в 1945 году за «участие в контрреволюционной группе» на Бутовском полигоне, в двадцати километрах к югу от Москвы, массовые захоронения на котором были обнаружены лишь в начале девяностых годов[13].

В эпоху застоя, в период бесцветного правления Брежнева, цензура была не только официозной – люди и сами избегали некоторых тем, старались быть осторожными: можно сказать, эта самоцензура стремилась изменить, перекроить прошлое, и даже настоящее тонуло в прошлом, о котором предпочитали не вспоминать. Значительно позже я понял, что молчание Лурии и друзей моего московского периода не свидетельствовало о проявлении конформизма: так залечивалась глубокая рана, которую им было трудно выразить словами.

С другой стороны, феномен беспризорности является частью куда большей проблемы, затронувшей миллионы детей в Советской России, о которой хорошо сказал Доминик Фернандес в своей речи по случаю избрания русского писателя Андрея Макина членом Французской академии: «Едва родившись, вы уже были сиротой. И тем, кто жалел вас, представляя себе малыша, лишенного опоры, которая была у других детей, вы бы ответили, что в России в то время, учитывая двадцать шесть миллионов погибших на войне и бесчисленных жертв сталинских репрессий, было по меньшей мере пятьдесят миллионов сирот. Сиротство было тогда обычным делом»[14].

Николай Асеев За синие дни