Бессильная

— Вот так, — спокойно говорю я, пресекая ее угрозу. — Первый стежок всегда самый страшный, особенно с учетом того, насколько тупая эта игла.

Она моргает и закрывает рот, когда смотрит вниз и видит иглу, которую я воткнул в рану, даже не заметив этого, слишком злая, чтобы почувствовать боль. Именно на это я и надеялся.

— Ты... ты...

Она снова шипит, и я любезно заканчиваю за нее. — Умный? Неотразимый?

— Расчетливый, самоуверенный и совершенно высокомерный ублюдок, — надулась она. — Именно это я и хотела сказать.

На моих губах заиграла улыбка. — Приятно видеть, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы оскорблять меня. — Я снова беру иглу и сжимаю кожу вокруг ее раны, готовясь сделать еще один стежок при свете костра.

— Ты отвлек меня, — бормочет она, как будто все еще воспринимая информацию. Затем она со смехом добавляет: — Ты отвлек меня тем, что был ослом, но тем не менее это сработало.

Я бросаю на нее короткий взгляд, прежде чем сказать: — Да, я был ослом. И я хочу, чтобы ты знала, что я не имел в виду то, что сказал. — Я ввожу иглу в ее кожу, используя свои слова как еще один отвлекающий маневр, хотя она все еще издает слабое шипение от боли. — Ты не игрушка, тем более нежная.

Она наблюдает за моей работой, и я заставляю себя не растаять под ее горящим взглядом. — Расскажи мне о доме. О Луте, — говорю я, пытаясь отвлечь ее от мыслей об игле, пронзающей ее кожу.

— Лут не был для меня домом. — Она молчит, и я замечаю, что она жует внутреннюю сторону щеки, прежде чем продолжить. — Когда-то у меня был дом. Там были только я и мой отец, но... но мы были счастливы. — Она вздрагивает, когда я делаю очередной стежок, но ее следующие слова так же тупы, как игла. — А потом он умер, и моим домом стала Адена. Мы вместе зарабатывали на жизнь в Луте. Она сделала Лут достойным жизни.

— Как долго ты жила на улице?

— Пять лет. Мне было тринадцать, когда умер мой отец, и с тех пор я живу в куче мусора, которую Адена великодушно назвала Фортом. — При этом она горько смеется. — С тринадцати до пятнадцати лет мы вдвоем едва выживали. Но потом мы выросли. Мы разобрались во всем и вошли в рутину, которая позволяла нам быть сытыми и одетыми. У каждой из нас были свои навыки, которые помогали нам выжить.

Я позволил ей вникнуть в свои слова, в свою историю. Я молча гадал, что случилось с ее отцом или матерью. — Значит, отец научил тебя драться? — с любопытством спрашиваю я.

— С самого детства. Он знал, что моя способность не может быть использована физически, поэтому следил за тем, чтобы я никогда не была беззащитна. — Ее голос дрожит, когда я ввожу иглу в самую глубокую часть раны. Ее рука поднимается и хватает меня за предплечье, ногти впиваются в кожу, и она прикусывает язык, чтобы не закричать от боли.

— А кинжал, который ты так любишь носить на бедре, — прочищаю я горло, — это был твоего отца?

— Да, так и было. — Ее смех натянут. — Полагаю, ты должен благодарить его за мои склонности к насилию.

Я поднимаю взгляд и усмехаюсь, прежде чем сказать с опаской: — А твоя мать...? Должен ли я благодарить ее за какие-то твои замечательные качества?

— Умерла. — Ее тон ровный. — Она умерла от болезни вскоре после моего рождения. Я никогда ее не знала. — Я вспоминаю Китта и то, как его мать умерла подобным образом — трагедия, которую они оба разделяют.

Ее хватка на моей руке только усиливается, пока я продолжаю вводить иглу в ее кожу, медленно пробираясь к концу раны. Ее глаза закрыты от боли, она отказывается плакать или даже кричать.

Такая упрямая. Такая сильная.

— Еще немного, Пэ, — дышу я. Она вздрагивает, и я не пропускаю это движение. То ли от боли, то ли от того, что я наконец-то произнес ее имя, я не уверен. Я вспоминаю, как она упала на землю. Я был в бешенстве, в ярости и вдруг понял, что не произносил ее имени с тех пор, как мы познакомились.

И в тот момент я понял, что хотел сказать его — хотел, чтобы она услышала его из моих уст. Я понял, что если она умрет, то я больше никогда не смогу посмотреть в ее голубые глаза и произнести эти два слога, которые постоянно звучали в моей голове.

Поэтому я произносил ее имя, снова и снова. Наконец я позволил себе это сделать. Позволил последней частичке привязанности к ней встать на место. Просто произнося ее имя, я чувствовал себя интимным, личным, каким-то образом.

И теперь я навсегда хочу, чтобы ее имя было у меня на губах и катилось с языка, пока я не опьянею от его вкуса и звучания.

Что, черт возьми, со мной происходит?

Ее глаза находят мои, сверкающие, как вода в свете костра. — Зачем ты это делаешь?

Ее взгляд говорит мне, что на этот раз от вопроса не уйти, хотя я даже не уверен, что у меня есть ответ для нее или для себя. Все, что я знаю, это то, что у меня есть желание защитить ее, быть с ней, дразнить ее, прикасаться к ней.

Это ужасно.

— Что за радость побеждать по умолчанию? — говорю я вместо этого. — Каким бы я был джентльменом, если бы забрал твою кожу и оставил тебя умирать?