Бессильные мира сего

– Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по поводу падения дойчемарки. В позапрошлом году мы все, как идиоты…

– Перестань, Благоносец. Не срамись, – Матвей, весь скривившись, налил себе водки. – Не знаешь – не берись и судить. Видел бы ты его этой ночью.

– А что такого особенного произошло этой ночью?

– Не хочу рассказывать. Он подыхает от страха, понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Где гарантия, что он не разыгрывает перед нами очередной свой водевиль? Что я – Димку не знаю?

Матвей на это ничего не сказал, а только скривился еще больше и выпил свою водку, не закусывая и даже как бы не заметив.

– Я ему верю, – сказала Маришка.

– Я тоже, – сказал Тенгиз, как бы нехотя.

– Ты, Благоносец, по-моему, просто ищешь предлога уклониться, – сказал Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь. – Подчеркиваю: по-моему. Извини. Без обид, ладно?

– Ладно, – сказал Богдан.

– Ты же видишь, на что он похож…

– Вижу. На переполненный нужник.

– Ну, допустим. Но разве это не твоя работа?

– Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но – не буду.

– Это – твои проблемы, – сказал Страхоборец, вежливо улыбаясь. – У нас – свободная страна…

– Он одинок, как я не знаю кто, – сказал Матвей с проникновенностью, совсем ему не свойственной. – Он знаешь, что мне сказал? Представь, говорит, километровый столб посреди степи. На одной табличке у него – одна тысяча тридцать пять кэмэ, а на другой – три тысячи сто сорок четыре. И я стою около этого столба. Один. …Что вы понимаете в настоящем одиночестве, подумал Богдан с каким-то даже мрачным удовлетворением. Сказал бы я вам, что такое настоящее одиночество. Это когда никого не хочется видеть. Никогда. Но сказал он другое:

– И за километраж ты тоже ручаешься?

– И за километраж я ручаюсь тоже, – сказал Матвей вполне серьезно.

Богдан решил не развивать эту тему. Хотя ему очень хотелось спрашивать и дальше. А помните (хотелось ему спросить), как он всех нас почти убедил, что появилась в Питере банда чистильщиков? Это он их так называл – “чистильщики”. То ли новая секта, то ли даже новые люди, зигзаг эволюции. Они, видите ли, очищали город от скверны, в первую очередь от лжецов: отлавливали их и драли ивовой лозой – церемониально, с приговором, в специальных тайных помещениях, надевши белые маски. А лозу по старинным рецептам выдерживали в уксусной эссенции… И ведь Юрка-Полиграф без малого поверил тогда, что еще год-другой, и останется он без работы…

…А как он придумал и сообщал всем по большому секрету: в городе исчезают люди. Не первый год уже. И – в количествах. Их отправляют в будущее. По какому-то странному, неудобопонятному принципу. А дело-то все в том, оказывается, что обнаружен летальный ген человечества, который распространяется как пожар, и вот теперь пытаются спасти хоть кого-то, хоть немногих… Маришка, между прочим, поверила и сейчас же рванулась искать этих спасателей, чтобы похлопотать о своем детдоме…

Ладно. Как хотите. Я и сам не уверен, что он сейчас разыгрывает с нами спектакль. Он выдумщик, конечно, но не Тальма, все-таки, Франсуа Жозеф, и даже не Смоктуновский, Иннокентий… И вообще меня от него тошнит…

В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем упало нечто тяжелое, многоногое, живое – грянулось с костяным стуком о край сахарницы, отскочило, перекувырнулось и понеслось стремительно по скатерти, сумасшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это был несомненно таракан – огромный, Богдану показалось – с кулак величиной, никогда он таких не видел… черный, отсвечивающий красным, стремительный, он слаломным зигзагом промчался по столу и – словно ласточкой с берега – прыгнул на колени Вельзевулу и тотчас же исчез, будто его никогда здесь и не было, будто это некое омерзительное видение шарахнуло всех по глазам и тут же пропало без следа. Никто не успел испугаться по-настоящему, но все дружно и с шумом отшатнулись, а Маришка коротко взвизгнула и вместе со стулом стремительно отъехала к стене.

“Мать-твою-наперекося!..”, – произнес Тенгиз, вскакивая на ноги, грянул хор возмущенных голосов, в котором особо выделялся отчаянный вопль Маришки: “Убирайся, он по тебе ползает, брысь с глаз долой, чтобы я тебя никогда не видела!..”, Вельзевул делал успокаивающие жесты, рассылал обеими руками воздушные поцелуи, и даже сквозь повязку видно было, как самодовольно он ухмыляется, а когда вопли и проклятия поутихли, он зловеще пообещал: “Этот гад будет у меня кричать “капиви”…”, но все были так злы и раздражены, что никто даже не спросил, что он этим хочет, собственно, сказать. Впрочем, и так все было ясно – по одной лишь интонации.