Бессильные мира сего

– …А ты представь себе “Ревизора” с точки зрения чиновника. История про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных и порядочных людей…

– …Слушай, вот интересно, что было бы, если бы у Николая хватило сообразительности дать Александру Сергеевичу сразу камергера вместо камер-юнкера?

– Между прочим, я только к старости узнал, что Ольга, оказывается, была сестра Татьяны…

– Господи! А кто же она тогда была, по-твоему?

– Ну, не знаю, брат. Приятельница. Подружка. “Скажите, девушки, подружке вашей…”

Потом Маришка снова появилась, растерянная и встрепанная, и сразу же, не садясь, налила себе минералки и жадно выпила.

– Ну и ну, – сказала она и опустилась на ближайший стул.

Андрей произнес с недурным французским прононсом:

– Monsieur Christoforoff va s'animaliser.

Кто понял – промолчал, кто не понял – тем более. А Вельзевул осведомился деловито:

– Уложили?

– Там с ним Матвей… – ответила Маришка невпопад. – Ребята, он так долго не протянет, надо что-то делать, честное слово. Богдан, ты не хочешь им заняться?

– Нет, – сказал Богдан так резко, что все сразу же замолчали и теперь смотрели на него. Даже Тенгиз. Даже опекуемый Вова.

– Извини меня, конечно, но почему? – спросила Маришка беспомощно. – Это же сейчас – совершенно очевидно – твой клиент.

– Я предпочел бы не давать объяснений, – сказал Богдан таким тоном, чтобы разговор прекратился. И разговор прекратился.

– Что ты выяснил? – спросил Тенгиз, переведя тяжелый взор свой на Страхоборца. – Ты узнал что-нибудь?

– Да. Я узнал, что Аятолла – замечательная личность, и что у него есть два слабых места.

– Целых два? – сказал Юра-Полиграф. – Да он у нас просто слабак!

– Первое – он любит жену. Второе – он любит сына.

– О боже! – сказала Маришка нервно.

– Сын маленький? – осведомился Юра.

– Да. Десять лет.

Некоторое время все молчали, уткнувшись в тарелки, и только Маришка оглядывала всех по очереди, постепенно закипая.

– Это не для нас, – сказала она наконец решительно.

– Но он-то этого не знает, – возразил Страхоборец.

– И думать на эту тему не хочу, – сказала Мариша. – И вам не разрешу. Забудьте. Прямо сейчас.

– “Гордость составляет отличительную черту ее физиономии”, – произнес Юра-Полиграф, безусловно кого-то цитируя.

– Хорошо, хорошо, – сказала ему Мариша нетерпеливо. – Но я на эту тему даже разговаривать не желаю.

– Ну, вот что, золотко мое, – сказал Тенгиз, глядя ей в лицо. – Либо мы тут будем обливаться соплями, блин…

– Да, мы будем обливаться соплями! И всё! Нет темы для разговора!

– Ты скажи это Димке… – мрачно предложил Тенгиз, отводя, впрочем, глаза.

– Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится. Со мной, а не с тобой.

Ну, это, положим, дело темное и отнюдь не очевидное, – подумал Богдан, но в дискуссию вступать ни с кем не стал, а только спросил Тенгиза:

– Подобраться к нему вплотную можно?

– Можно, – сказал Тенгиз.

– Так за чем же дело стало?

Тенгиз не отвечал, как бы находясь в затруднении. Все смотрели на него и ждали.

– Слишком уж легко к нему подобраться, – сказал наконец Тенгиз медленно. – Мне это не понравилось.

– То есть?

– Я прошел к нему в офис свободно, блин, как в собственный сортир. Гада не оказалось на месте, но все равно – легкость эта… эта вседозволенность… там же охраны должно быть, как в Кремле. Тут что-то явно не так, блин. Так не бывает. Мне показалось, что это западня. Капкан для дураков.

Появился Матвей, запыхавшийся, но веселый.

– Слава тебе господи, – сказал он. – Задрыхнул наконец… Ну, что вы тут без меня решили?

– У него есть еще одна слабость, – сказал Страхоборец, уклоняясь от ответа на этот вопрос. – Он страдает арахнофобией.

– Это еще что за зверь такой? – осведомился Юра.

– Он боится пауков, жуков, мокриц и все такое прочее.

– О! Это интересно! – оживился Вельзевул. – И сильно боится?

– Было сказано: до смерти. Как ребенок.

– Отдайте его мне! – сказал Вельзевул радостно. – Где он живет? Адрес?

– Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят.

– Ничего! Тенгиз проведет.

– Хрена, – сказал Тенгиз. – Царский Дом, знаешь, – там все на автоматике…

– Ну, нет, и не надо, – легко согласился Костя. – Чего мне там у него в квартире делать, в конце-то концов? И так прекрасно обойдусь.

Все смотрели на него с ожиданием, а он сиял и радовался, даже на стуле подскакивал от удовольствия – он уже понял решение, Дуремар заполошный, да и не так уж трудно было сообразить, что именно он задумал, только выглядел этот его замысел дураковато и несерьезно на фоне сложившихся обстоятельств – инфантильно и легкомысленно, как и все Вельзевуловы замыслы. Потом он вдруг перестал сиять, сморщился, отчаянно чихнул в торопливо сложенные ладони и тотчас же, под грозным взглядом Маришки, полез в карман за марлевой повязкой.

– Накаркал ты мне, Вова, – гнусаво сказал он, укоризненно моргая слезящимися глазами. – Опекуемый хренов, куда только твой опекун смотрит…

Богдан сказал:

– Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о чем здесь у нас идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист, почему я должен ему верить?

– Ну, знаешь! – сказал Матвей, ошеломленный и возмущенный одновременно.