Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести

Сон опечалил Д. Ей хотелось бы услышать ответы матери, и она надеется увидеть ее во сне еще раз. Изменив прическу на ту, которую знала мать, она чувствует себя ближе к ней. Благодаря этому внешнему изменению Д. выглядит снова так, как это должно было сохраниться в памяти матери. В течение пяти недель она причесывалась именно так, затем вновь вернулась к своей обычной – новой – прическе. Таким образом, укладка стала переходным объектом, давшим Д. возможность на некоторое время почувствовать себя ближе к матери и лучше контролировать свой страх за ее судьбу.

Как психотерапевт европейской школы я предлагаю европейский способ толкования снов клиентов: страхи и надежды, находящие свое выражение во сне, абсолютно реальны – но облечены в форму сказочных историй и поэтому нуждаются в анализе и интерпретации. Разлука и страх за близких – подлинные, даже если в состоянии бодрствования они вытесняются. И если они находят свое символическое выражение во сне, мы можем попытаться разобраться в этом в ходе наших разговоров.

Если понимать эти символы как бессознательные чувства, то можно ослабить страхи клиента и рассматривать сны как шанс на дальнейшее саморазвитие.

3. Избегание

Одной из возможных реакций на исчезновение близких является избегание этой темы.

Тринадцатилетний Ц. не готов говорить об исчезновении своих отца и сестры. Как только я заговариваю на эту тему, он сопротивляется и скрывается за жалобами на недомогание: «У меня начинает болеть голова, когда ты меня об этом спрашиваешь».

Подобным же образом ведет себя и г-н В., который, будучи подростком, потерял всю свою семью в смутное время гражданской войны у себя на родине. Мы почти вплотную приблизились к произошедшему в его семье – он рассказал о смерти деда, а затем об убийстве тети и ее семьи. Но говорить об исчезновении родителей, братьев и сестер он не в состоянии – лишь пунктирно обозначил это на первом собеседовании. При этом он говорил так быстро, что никакие расспросы были невозможны. Но множество недугов, от которых он страдает, указывают на переживаемое им горе. У него панический страх перед огнем, и он боится, что обитатели дома, куда его поселили, могут устроить там пожар. Лишь по прошествии времени он сможет рассказать, что некоторые из его близких погибли при пожаре.

Даже в длительных психотерапевтических процессах зачастую невозможно облечь в слова глубокие раны от травматизации. Иногда требуется очень много времени, чтобы разговор об этих травмах стал возможен.

При этом необходимо соблюдать баланс между уважением к молчанию клиента и форсированием экспозиции травмы. Психотерапевт должен ответить себе на вопрос, чьи потребности важнее в этой ситуации: желание психотерапевта прояснить картину произошедшего или же необходимость для клиента вербально выразить свои травмы? Или, вообще, имеет место избегание психотерапевтом столкновения с травмировавшим событием, из-за чего клиент не находит на сеансах возможности выговориться?

В центре внимания всегда должны находиться индивидуальные потребности и возможности человека, ищущего помощи в психотерапии. Для некоторых словесное выражение страшных событий становится большой подмогой, другим это причиняет слишком сильную боль, которая снова овладевает ими и травмирует.

Так, в случае с г-ном В., единственным выжившим из всей семьи, следует принять то, что он так долго не мог говорить о своих травме и боли. Когда ему это все-таки удалось, он почувствовал большое облегчение. Физические симптомы и страх, который он проецировал на своих соседей, пошли на убыль.

Одной из трудно понимаемых терапевтами форм избегания является отрицание возможных инструментов поиска.