Бессмертие

Внезапно Беликовым овладела страшная тоска по людям. Ему казалось, что вот сейчас он умрет, если не услышит человеческого голоса. Впервые он осознал, что в танке уже двое суток живой он один и с ним трое мертвых.

Сейчас же, сию секунду, надо что-то предпринять. Иначе… иначе он не знает, что может случиться.

Рука нечаянно нащупала ракетницу. Ракеты! Да, ракеты.

Забыв об осторожности, он распахнул люк и торопливо выпустил в темное небо ракету. Алая звездочка взвилась ввысь, померцала немного и погасла.

У Беликова отлегло от сердца, конечно, никто ничего не поймет, но он послал привет товарищам, и, может быть, они видели его ракету, его призыв к ним и его клятву, ту, что была в заявлении, — не отступить в самом жестоком бою.

Еще одну, пусть видят. На этот раз белая звездочка вспыхнула в небе, но Беликов не успел проследить, как она погаснет: совсем рядом раздался голос:

— Рус, сдавайс!

Выпала из рук ракетница и, царапнув по броне, скатилась на землю. Беликов захлопнул крышку люка. На лбу его выступил холодный пот:

«Что это? Немцы? Подобрались?..»

Он схватился за пулемет и тут же опустил руки: пулемет сейчас бесполезен — враги в мертвой зоне.

— Снаружи о броню шаркнули подкованные каблуки сапог — немцы взбирались на танк. Тут же застучали о башню приклады автоматов.

— Рус, сдавайс!

…Сбросить, сбросить с танка… Чем, как? Да пушкой.

Проклиная свое ребячество, Беликов торопливо включил мотор поворота башни. Впервые руки у него дрожали. Он перевел реостат на максимальную скорость, мотор зажужжал, и башня резко повернулась несколько раз. Ствол орудия обо что-то ударился, он знал, что это были немецкие солдаты и сейчас они опрокинуты на землю. Танкист остановил башню и неторопливо, с натугой, вытер рукавом вспотевший лоб.

— Это только передышка. Они не ушли. Они здесь, — прошептал Беликов и прислушался: донеслось какое-то шуршание, шаги и снова — Сдавайс!

— Я вас сейчас, стервецов!

Беликов схватил гранаты и откинул крышку люка. Вокруг танка раздались взрывы, за ними вопли, стоны и, должно быть, проклятия — Беликов не знал немецкого языка.

Он бросил еще две гранаты и в изнеможении опустился в танк. Двое суток напряжения, контузия и этот короткий бой — сержант не выдержал, потерял сознание…

Беликов очнулся и, преодолевая слабость, прильнул к перископу. То, что он увидел в серой предрассветной мгле, словно встряхнуло его: улица та, что справа, была полна немецких солдат. Они, не укрываясь, бежали прямо на танк. Сержант кинулся к пулемету: шесть дисков еще есть!

Ближайшие к танку серо-зеленые солдаты уткнулись в мостовую, остальные шарахнулись в сторону и, прижимаясь ближе к домам, свернули в боковую улицу. Их было много, очень много, и они все бежали, бежали, не обращая внимания на то, что иных настигали пули Беликова.

Стиснув зубы, Беликов стрелял и стрелял до тех пор, пока пулемет беспомощно щелкнул — кончились патроны.

Большая группа немцев выбежала на площадь. Беликов сжал в ладонях две оставшиеся гранаты.

— Пусть подойдут. Буду молчать. Пусть налезут на машину побольше. Тогда… Тогда будем взрываться…

Но немцы почему-то пробежали мимо.

Вдруг в конце улицы — Беликову на мгновение показалось, что он снова теряет сознание и все это ему только чудится, — в конце улицы действительно показались танки. Он не мог не узнать тридцатьчетверки…

— Наши! Товарищи! Наконец-то…

— Танки промчались мимо. Последний лишь слегка притормозил, с него спрыгнул солдат и подбежал к танку Беликова.

— Ванюшка!

Беликов распахнул люк.

— Ура-а! Живы! — Ванюшка взобрался на броню и, подхватив Беликова подмышки, помог ему выбраться из танка.

— А где остальные?

— Убиты.

— Ты один?

Беликов кивнул.

— Как же так? — Тихо спросил Ванюшка. — Как ты один-то?

— Да вот так.

— Трудно пришлось?

— Ничего себе, пришлось поработать.

— Да ты расскажи, расскажи, — встрепенулся Ванюшка. — Ты понимаешь, мы же не думали, что вы… ты жив. А ракеты — это ты пускал? А немцев сколько убитых! Это ты их всех?

Но Беликов не ответил: он спал.

Бессмертие

Танк стоит в балке под железнодорожной насыпью, укрывшись насколько возможно в низкорослом кустарнике. Пахнет гарью. Не угаром, оставшимся на месте бывшего пожарища, не теплым еще пепелищем, а запахом самого огня, недалекого и разгорающегося, съедающего дерево, огня, слизывающего краску с железа и коробящего само железо.

В воздухе, медленно оседая, кружатся серые хлопья. Время от времени из-за насыпи раздается взрыв. То слабый, то мощный, сотрясающий землю, но всякий раз резкий и неожиданный. Высоко взметаются широкие вымпелы ярко-желтого огня, окаймленные черной траурной рамкой копоти. Пламя то вскидывается, то опадает, то вновь стремительно карабкается в высоту, черная рамка ломается, рассыпается в серые хлопья. А они мечутся в вышине, как испуганные галки, и, рассыпаясь в свою очередь на более мелкие, уносятся легким ветерком в сторону, и уже здесь, за насыпью, над балкой, медленно кружась, опускаются на землю.