Бессмертие

Сейчас же, когда он услышал речь Умматали, тиски словно разжались, выпустили душу и мозг, он раздвинул руками людей, стоявших впереди, приблизился к веранде и спросил:

— Что такое, Умматали? Что вы говорите? Почему замолчали?

Умматали молчал и пятился, а Масуд ступил на веранду, предлагая:

— Договорите свои слова. Чего бояться, если они правдивы? Не хотите? Тогда я сам договорю за вас.

Ишан смотрел на него и думал: «О боже! Опять учитель. Куда деться от него?» А Масуд повернулся к людям и сказал:

— Одна надежда — паства защитит своего ишана, к которому так несправедливы Советы. Это вы хотели сказать, Умматали, правильно? К этому призываете людей? Встать против советской власти?

— Не мешай человеку! — послышался зычный голос из толпы, недобро настроенной к Масуду.

— Я и не мешаю. Я помогаю, — ответил Масуд. — Договорил за него то, что он сам не смог, как будто ему рот вдруг набили мякиной.

— Нет, ты ему помешал! — послышалось с другой стороны.

— Я предлагал ему договорить самому, но он испугался. Да, испугался продолжать ложь при мне. Почему? Потому что я знаю правду.

— Ну, скажи нам! — донеслось через головы ближних. — Скажи!

— С радостью скажу, — Масуд приложил руку к груди. — Хоп!

— А кто ты такой?

— Я учитель и заведующий ходжикентской школой. Зовут — Масуд Махкамов. А больше сказать нечего, еще молодой…

Кому-то понравилось его простосердечие, кого-то разозлило, разные голоса перемешались: «Давай поучи нас!», «Интересно!», «Кати в свою школу!», «Кяфыр!», шум вспыхнул, как костер в порыве ветра, и затих, едва Масуд поднял руку.

— Я скажу, а вы решайте сами. Ну, вот хотя бы… У каждого из вас есть овцы, у кого — две, у кого — пять, вы их ни от кого не прячете, ни от соседей, ни от случайных прохожих, ни от вовсе незнакомых людей. Ваша овца, ваш конь. Так? Зачем прятать? В Ходжикентский сельсовет поступили заявления из других кишлаков, из Хумсана, из Богустана, где писали, что на их пастбищах пасутся бараны и кони, якобы принадлежащие ишану Салахитдину. Я сам читал эти бумаги.

— Сколько коней?

— Тридцать.

— А баранов?

— В десять раз больше. Триста.

Толпа погудела и затаилась, вся — внимание. И только один голос взвизгнул неожиданно:

— А может, это и не ишана кони и овцы? Может, зря написали злые руки?

Еще несколько голосов пробудилось в поддержку, и Масуд опять утихомирил их жестом.

— В сельсовете тоже решили так — надо проверить. Пригласили его преосвященство, показали заявления, спросили: «Ваши?» Верно я рассказываю, ваше преосвященство? — спросил Масуд, полуобернувшись к ишану.

— Так, да, — подтвердил ишан, проедая Масуда алчными глазами и с невиданной скоростью вертя в руках свои четки.

— Ишан сказал: «Нет, не мои. Ни кони, ни овцы. Никогда не занимался скотоводством». Так, ваше преосвященство?

— Так, так, так…

— А потом письменно подтвердили это, правда?

— Было… Правда…

— Ну вот! А теперь этот прохвост и мошенник, — Масуд пальцем своей длинной руки, вытянутой к Умматали, показал на него, — утверждает, что Советы виноваты. При чем здесь Советы? В чем они виноваты? В том, что роздали беспризорных овечек бедным хумсанцам и богустанцам? В том, что кони, которые жирели без дела, пашут теперь крестьянские поля?

— А почему его преосвященство живет в такой хибарке? — спросили из толпы.

— У него узнайте. Дом его стоит пустой, даже под школу мы его не заняли, хотя нам тесно. Его преосвященство ушли оттуда добровольно. Не так ли?

— Так, так, так…

— Сами выбрали эту хибарку?

— Хорошо, сам выбрал… Сам, сам…

— Наверно, для того, чтобы паства вас пожалела?

— Я пришел к Умматали, потому что — больной, — оправдываясь, сказал ишан. — Умматали помогает мне…

— А при чем же здесь Советы? — обратился к Умматали Масуд. — В чем они виноваты, скажите, если вы не жулик?

— Эй, учитель, ты все-таки выбирай слова! — взвился Умматали.

Тонкий крик его прорезался сквозь смех, кое-где поднявшийся над толпой.

— Осторожно, учитель, — зычно пригрозил прежний недоброжелатель. — Жулик — это доказать надо!

— Сейчас… Одно доказал, докажу и другое.

— Умматали служит при святом человеке, а не по карманам на базаре шарит! — прибавил защитник.

— А ему и не надо в карманы лазить, — покривился Масуд, засмеявшись горько и невесело, — вы сами их выворачиваете, свои карманы. Вон опять сколько узелков принесли, овец пригнали, на веревочках привели за собой. Для его преосвященства, для Умматали.

Люди заспорили, что это святое подношение, а Масуд крикнул громче:

— В прошлую пятницу другие тоже приводили овец. Я не считал, но было не меньше, чем сегодня. Где они? В два живота столько овец не влезет, как бы вы оба ни старались. Где же овцы? Я отвечу. На базаре. Сам видел, как Умматали продавал их за червонцы. Червонцы за пазуху засунуть легче, чем овец в живот. Он не лазил по вашим карманам, нет, он складывал в свой карман червонцы, которые получил за овец, подаренных вами богу. По-вашему, это честный человек, а по-моему — жулик!

Раньше общей реакции теперь прозвучали выкрики в поддержку Масуда:

— Истину говорит!

— Правильно, учитель!