Бессмертие

Но и это, если признаться по совести, тоже не было тем главным, что волновало ишана в первую очередь. Нарходжабай. Где он и насколько окажется твердым, если ему приставят нож к горлу, образно говоря, эти чекисты из Советов? Из ГПУ. Для ишана Салахитдина все Советы были ГПУ… Кабул-караванщик. Хитрый, как крыса. И такой же пронырливый и живучий. Умеющий приспосабливаться ко всем режимам и всегда, при любой власти, снимать пенки с молока. Как ведет себя он? Тоже ведь знает слишком много. Знает, что ишан одобрил силу в борьбе со школой. Как не одобрить? Одного кивка головы Салахитдина-ишана было достаточно, чтобы считать, что он это благословляет. Эти убийства.

А он знал, что они готовятся… Он знал, что Кабул-караванщик пригласил учителя Абиджана тем вечерком к себе на мельницу, показать, как постарался наладить ее для бедноты, посоветоваться, не надо ли еще чего сделать, а учитель ответил, что вряд ли сможет дать дельный совет, потому что не знает мельничного хозяйства, но зайдет обязательно — ему интересно посмотреть.

Салахитдин-ишан не только знал об этом разговоре Кабула с учителем, но и подсказал, что можно пригласить его, якобы для совета. Подсказал, что не надо стрелять в учителя, как в первый раз было, лучше сделать это же самое потише. Кабул предложил поручить дело Нормату. Шерходжа уцепился…

Вот — Шерходжа. Один он не попался. Недаром его имя начинается с такого слова — Лев. Да если бы он и попался, на него можно положиться, как на камень. Сцепит зубы и ничего не скажет… этим… из ГПУ. А Нормат? А караванщик? А Замира?! Нет, с ума сойдешь, если беспрерывно думать об этом. Не до запаха фисташковых угольков…

Но ведь еще можно сказать, что все признания и показания арестованных, если они и выдадут его, клевета. А чтобы тебе поверили, очень важно сейчас зарекомендовать себя в глазах советской власти скромным и честным человеком. Все для этого использовать. И преклонный возраст. Как-никак тридцать лет потрудился в Ходжикенте не покладая рук, по велению его преосвященства ишана Акрамхана… И даже то, что открывается медицинский пункт. Так и написать — откроется, тогда ишан не нужен. Пусть удивляются и ставят его в пример другим ишанам, сейчас следует подготовиться как только можно к тому, что его не сегодня завтра назовут на допросах Кабул или Нормат…

Салахитдин-ишан поправил одеяло на коленях и позвал:

— Умматали! Дайте-ка чистый лист хорошей бумаги, чернила, ручку, возьмите с подоконника лампу и поставьте поближе ко мне.

Он уже распоряжался в этом доме, как в своем.

Умматали услужливо исполнил все и сам сел напротив, а ишан поманил его пальцами еще ближе.

— Возьмите-ка лучше вы ручку, дружок мой, и пишите все, что я буду говорить.

Чем потом показывать и советоваться, подумал ишан, лучше они сейчас же обсудят все, фраза за фразой, и вместе напишут это письмо. А кому? Кому его адресовать? Подумав и почесав клинышек бородки, Салахитдин-ишан пришел к выводу, что поступок его может иметь серьезные последствия и что лучше всего поэтому адресовать письмо как можно выше — Советскому правительству.

Не спеша, обдумывая слова и причины, они с Умматали написали это письмо. Небывалый документ, в котором его преосвященство Салахитдин отказывался от высокого сана, от должности ишана и просил оставить его лишь муллой Ходжикентской мечети. Этого ему вполне достаточно. Во-первых, удовлетворит всецело его сердце, и раньше чуждавшееся известности и славы. Во-вторых, будет по силам. Они слабы, но мулла Салахитдин надеется на поддержку бога. Если Советы считают религию явлением даже отрицательным, то все равно им понятно, что еще немало верующих немалые годы будет ходить в мечеть, и этим верующим нужен бескорыстный мулла.

Ишан взял свое письмо из рук Умматали, долго держал его на свету лампы, вчитывался, и бородка его дрожала.

— Ваше преосвященство, — сказал Умматали, — не убивайтесь! Письмо очень хорошее и вас показывает с лучшей стороны, как самого благородного человека. А кроме того… Кроме того, паломники все равно почти перестали ходить в чинаровую рощу и на кладбище, одна надежда — доходы даст только мечеть.

— Нельзя думать об одних доходах, Умматали! — оборвал ишан властно и строго.

— Вам нельзя, а мне можно, — безбоязненно сказал Умматали. — Можно и надо, я о вас беспокоюсь, ваше преосвященство. И поэтому еще вот что скажу. В мечеть мусульмане будут долго ходить, это вы верно велели мне написать. Будут ругаться, как люди всегда ругались, а значит, и молиться. Почему люди так усердно молятся? Потому что много ругаются!

— Что вы говорите, бесстыдный! — воскликнул ишан. — Умматали!

— Разве я не так говорю? А как же? Люди сначала грешат, а потом замаливают грехи. Для этого им нужна мечеть. На том и держится вера.

— Замолчи!

— Так нас же никто не слышит, ваше преосвященство.

— Грех так думать!

— Грех? О, прости меня, боже, несмышленого раба своего, — начал молиться Умматали и молился долго, пока не заусмехался. — Вот видите, ваше преосвященство, чем больше мы грешим, тем преданней молимся. Это — в натуре человека.

— Это все, что вы хотели сказать?