Бессонница

- Правду. Правда и истина - понятия близкие, но не тождественные. Правда - это истина в нашем субъективном преломлении. Большинство конфликтов основано на том, что у каждой стороны есть своя правда. А истина - одна, и ученый, который не стремится к истине, недостоин имени ученого. Наука суровое божество. Однако прощай. - Он качнулся ко мне в темноте, кажется, он хотел меня поцеловать, но в это время за дверью соседнего номера кто-то сердито закашлял, и Паша, комически зашипев, поспешил убраться, а я потащился к себе на верхотуру.

Добравшись до кровати, я рухнул на нее и долго лежал, парализованный накопившимся за день утомлением, без чувств, без мыслей, не в силах пошевелить рукой, чтоб взглянуть на часы. В конце концов я все-таки поднялся, но только для того, чтоб раздеться и залезть под одеяло. Заснул я мгновенно, как давно уже не засыпал, каменным сном без сновидений, сном глубиной в несколько этажей, от которого нельзя проснуться сразу, а надо выходить поэтапно, как из барокамеры.

Разбудили меня длинные настойчивые гудки телефона. Звонил доктор Вагнер. Вагнер сказал, что Павлу Дмитриевичу нездоровится, ничего страшного, но не могу ли я спуститься, и по возможности скорее?

Я вскочил и отдернул занавеску на окне. Было совсем светло.

Против ожидания я застал Успенского не в постели и не в пижаме. На нем был твидовый пиджак и даже галстук. У него сидел доктор Вагнер.

- Ты еще не завтракал, Леша? Тогда садись и пей кофе.

Я посмотрел на Пашу. Вид у него был почти бодрый. Посередине комнаты стоял на ременной разножке раскрытый чемодан.

- Не удивляйтесь, коллега, - сказал Вагнер. - Сейчас Павел Дмитриевич вам все объяснит.

- Ничего страшного, Олег, - сказал Успенский тусклым голосом. - Ночью мне действительно было немножко не по себе...

- Что же ты меня не позвал?

- Не позвал, потому что незачем. Но сегодня по здравом размышлении я решил податься домой. Кстати, и оказия есть. Подписан договор между Аэрофлотом и Эр Франс, и нам с тобой предлагают быть почетными участниками первого рейса.

Я промолчал.

- Наша миссия в основном закончена, - продолжал он, так и не дождавшись моей реплики. - Мы не входим в оргкомитет, так что ехать в "Мажестик" для меня необязательно. А для тебя необязательно лететь со мной. Оставайся, поезжай в институт, поклонись праху великого Пастера. Приедешь поездом.

Пока он говорил, я успел внимательно рассмотреть его лицо. Свежевыбритое, еще влажное после умывания, оно показалось мне серым и нездоровым. Не понравились мне и глаза - пустые, со стеклянным блеском.

- Вздор, - сказал я. - Я тебя не брошу. Даже ради Пастера.

Успенский кивнул.

- Я так и думал. Не огорчайся. - Он попытался улыбнуться. - Понимаю, тебе как уроженцу города Парижа двух дней свидания мало. Но мы поправим это. В ноябре здесь будет международный конгресс по возрастной физиологии, и я даю тебе слово...

- Если вы решили лететь, - прервал Пашу Вагнер, - то советую поторопиться. У вас есть на сборы, - он взглянул на часы, - максимум двадцать минут.

Я сказал, что мне довольно десяти.

- Вот и отлично. На аэродроме у вас еще будет время купить сувениры.

Свой чемодан я собрал за две минуты и успел еще позавтракать. Вместо горничной завтрак принес сам хозяин. Он выразил сожаление по поводу столь скорого отъезда и пожелал счастливого пути. После его ухода я раскрыл окно. Мне хотелось помахать рукой фигуре в окне напротив. Стекло блестело, отражая солнечные лучи, но окно не отворилось.

Вишневый "ягуар" стоял у подъезда. Вагнер сел за руль, и через сорок минут мы были на аэродроме Ле Бурже.

XX. Все дальше на восток

Поезд идет на восток, старенький вагон поскрипывает, позванивает, но почти не трясет - после европейских дорог начинаешь ценить нашу широкую колею. В горизонтальной щели между неплотно задернутой шторой и оконной рамой изредка пролетают белые станционные огни. В купе стало теплее и даже уютнее - от стоящих на потертом коврике туфель Беты, от медового запаха ее сигарет, от домашнего позвякивания чайных ложечек.

- Ну а в самолете? - спрашивает Бета. Ее голос звучит глухо, третий час, а она еще не прилегла. - В самолете вы разве ни о чем не говорили?

- Нет. Паша всю дорогу дремал. И потом - моторы так ужасно ревут...

- Ты уверен, что ничего не забыл?

- Существенного - нет.

Мой гипотетический читатель, вероятно, догадывается, что я произвел необходимый отбор. Делиться своими парижскими впечатлениями - это одно, а рассказывать подавленной горем женщине о последних днях жизни ее мужа нечто совершенно иное. Впрочем, во всем, что касалось Успенского, я был скрупулезно точен. Бета слушала меня не перебивая и почти не переспрашивая это был несомненный признак доверия. Как исследователи мы с ней принадлежим к одной школе - школе Успенского, и остались ей верны даже тогда, когда сам Успенский начал ей понемногу изменять. Школа эта под страхом научной смерти запрещает группировать и окрашивать факты применительно к своей заданной версии.