Бессонница

- Я знаю, вы ставили опыты на себе. И, прямо скажем, рискованные. Что? Это похуже, чем поднимать тяжести.

Бац! - и я выбит из седла. Не аргументацией, а осведомленностью. Кроме меня и Виктора, об этих опытах ни одна душа не знала. Неужели Виктор меня предал?

- Послушайте, - говорю я, жалко запинаясь. - Откуда вы это... (чуть не ляпаю "знаете") откуда вы это взяли?

- Много будете знать, скоро состаритесь. Факт?

Девица играет глазами, торжествует, а я окончательно теряю самообладание.

- Знаете что, милостивая государыня, - говорю я. - Мы с вами отклонились от цели вашего прихода. Напоминаю: ваше время истекло.

Девица бросает на меня жесткий взгляд. По всей видимости, она привыкла, чтоб ее общества добивались.

- Выгоняете?

- Нет. Напоминаю.

- Ну хорошо, - сухо говорит девица. - Что же будем делать?

- У меня есть компромиссное предложение. Там, где мои ответы вас не устраивают, - снимите вопросы. Будем считать, что мне их не задавали.

- Жалко.

- Мне тоже.

- Ладно, будь по-вашему. - Она вынимает из портфельчика бледные типографские полосы.

- Подпишите.

- Я уже подписывал.

- Это гранки. Такой порядок.

- Можно просмотреть?

- Пожалуйста. Если вы не спешите...

- Мы, живорезы, приучены читать все, что подписываем.

Читаю я быстро, но ничего не пропускаю. Девица это понимает и начинает нервничать.

- Все как у вас...

Нет, совсем не как у меня. Ответы, вызвавшие сомнения редактора, умело выхолощены, и я вымарываю их целиком вместе с вопросами. Но редакторский карандаш прошелся везде, что-то чуточку смягчено, что-то подправлено, а главное - повсюду расставлены ненавистные мне игривые многоточия и кавычки. Впечатление такое, будто, отвечая на вопросы, я все время подмигивал.

- Хотелось сохранить разговорную интонацию, - разъясняет девица, видя, что я хмурюсь. - Чтоб не было готовых формулировок, а было видно, как мысль рождается в процессе беседы. Понимаете?

- Если б во время разговора с вашим сотрудником у меня родилась хоть одна новая мысль, будьте покойны, я бы ее не высказал. У меня не так часто появляются новые мысли.

- Ой, какой вы, ей-богу! Ну ладно, будьте паинькой, подписывайте скорее, и у нас останется минутка поговорить про что-нибудь более интересное.

- Нет, милая барышня, этого я не подпишу.

- Почему? - Взгляд из завлекающего становится жестким.

- Это не то, что я говорил.

- А кто же это все говорил? Честное слово, вы придираетесь. Кое-что пришлось подредактировать. Редактировали же и Чехова и Толстого...

Мне сразу становится скучно.

- Милая барышня, - говорю я. - Давайте договоримся о том, что такое интервью. Интервью - так мне до сих пор казалось - редакция берет в тех случаях, когда ей хочется узнать личное мнение специалиста, выраженное притом в присущей ему индивидуальной форме. Если мои взгляды и форма, в которой я их привык выражать, редакцию не устраивают, а она хочет найти в интервью отражение своих собственных взглядов, ей следует отказаться от этого жанра или обратиться к кому-нибудь другому.

- Какой же выход? - Вид у нее такой, будто виноват во всем я, а ей по доброте душевной приходится все это расхлебывать.

- Выход самый простой. Напечатать как было раньше.

- Это невозможно. Я поклялась главному, что уговорю вас, в хорошенькое положение вы меня ставите. Да и поздно, полоса уже сверстана. Ну почему вы такой, прямо не знаю... Я не вписала вам ни единого слова.

- Вписали.

- Где? Покажите.

- У вас есть мой оригинал?

- Нет, конечно.

Чистейшее вранье, я его видел.

- Хорошо, обойдемся. - Я проглядываю гранки и почти в самом конце среди традиционных вопросов о моих вкусах и пристрастиях нахожу вопрос: "Ваши любимые композиторы". Прекрасно помню свой ответ: Бах, Франк, Мусоргский, Скрябин. Франк куда-то исчез, а на его месте таинственно возник Петр Ильич Чайковский.

- Куда девался Франк?

- Кто такой Франк?

- Вот это мило! Цезарь Франк.

- Цезарь?

- Или Сесар по новой транскрипции. Бельгийский композитор и органист.

- Хм. Вы его так любите?

- Очень.

- Ну хорошо. Я позвоню, чтоб вставили.

- А откуда взялся Чайковский?

- Вы что же, не признаете Чайковского?

- Люблю Пятую и Шестую. Романсов терпеть не могу. Во всяком случае, он не мой любимый композитор.

- Странно. Чайковского все любят.

- Послушайте. - Я опять начинаю глупо горячиться. - Неужели я должен вам объяснять, что любовь неподвластна авторитетам? Вы преклоняетесь перед корифеями науки, уважаете своего главного редактора, а любите Васю или Петю, и никто не вправе требовать у вас отчета за что и почему.

- Это другое.

- Ничуть не другое. Вы любите Чайковского, а Шаляпин не любил и почти никогда не пел. Он любил Мусоргского. Горький не любил Достоевского. А я люблю. Толстой не любил Шекспира...

- И вы тоже?

- Гамлетом восхищаюсь, а Отелло не выношу. Типичный ренегат. Вспомните, чем он хвастается... Вы скажете: Отелло - человек своей эпохи, и будете правы. Но от этого он не становится мне милее.

- Пушкин сказал: Отелло не ревнив, он...