Бессонница

От запаха из его рта становилось дурно, но Ральф боялся отодвинуться или отвернуть голову; боялся, что любой жест может заставить нож вонзиться в тело. Теперь лезвие снова двигалось вверх. Карие глаза того человека плавали за толстыми линзами очков в роговой оправе, как какие-то странные рыбы. Застывшее в них выражение казалось Ральфу отсутствующим и странно пугающим. Это были глаза человека, который видит знамения на небесах и, быть может, слышит голоса, шепчущиеся в его кладовке по ночам.

— Я не знаю, — сказал Ральф. — Прежде всего я не знаю, почему вы хотите причинить мне зло. — Он быстро стрельнул глазами по сторонам, по-прежнему не двигая головой, в надежде увидеть кого-нибудь, хоть одну живую душу, но читальный зал был по-прежнему пуст. Снаружи завывал ветер, и в окно стучал дождь.

— Потому что ты гребаный Центурион! — выплюнул седоволосый. — Долбаный убийца! Воруешь нерожденных зародышей! Продаешь их тому, кто больше даст! Я все про тебя знаю!

Ральф медленно убрал свою правую руку от головы. Основная действующая рука у него была правая, и все, за что он брался в течение дня, обычно отправлялось в удобный для правой руки карман одежды, которую он носил. У старого серого пиджака имелись большие накладные карманы, но он боялся, что, даже если он сумеет незаметно просунуть туда руку, самый смертоносный предмет, который он там найдет, окажется смятой упаковкой от зубной пасты. Он сомневался, что отыщет там хотя бы щипчики для ногтей.

— Тебе рассказал об этом Эд Дипно, верно? — спросил Ральф и вздрогнул, когда нож болезненно ткнулся ему в бок как раз там, где заканчивались ребра.

— Не произноси его имени, — прошептал человек в спортивной майке со Снупи. — Не смей произносить его имя! Похититель младенцев! Трусливый убийца! Центурион! — Он снова двинул лезвие вперед, и на этот раз Ральфу стало действительно больно, когда кончик ножа проткнул кожаный пиджак. Ральф не думал, что нож порезал его — пока, во всяком случае, — но не сомневался, что псих надавил достаточно сильно, чтобы оставить поганую царапину. Впрочем, это пустяки; если Ральф выберется из этой передряги с одной лишь царапиной, то будет считать, что дешево отделался.

— Хорошо, — сказал он. — Я не буду произносить его имя.

— Скажи, что ты сожалеешь! — прошипел мужчина в майке со Снупи, снова тыкая его ножом. На этот раз нож прошел сквозь рубашку Ральфа, и он почувствовал первую теплую струйку крови у себя на боку. Он прикинул, во что сейчас вонзится острие лезвия. В печень? Желчный пузырь? Что там, в этом месте с левой стороны?

Он или не мог вспомнить, или не хотел. В мозгу его возник образ, упрямо перебивавший любую связную мысль, — висящий вниз головой на весах олень перед каким-то сельским магазинчиком во время охотничьего сезона. Остекленевшие глаза, вывалившийся язык и темный разрез вверху живота, в том месте, где человек с ножом — примерно таким же, как этот, — распорол его и вывалил внутренности, оставив только голову, мясо и шкуру.

— Я сожалею, — сказал Ральф уже не очень твердым голосом. — Сожалею… правда.

— Ага, верно! Ты должен раскаиваться, но на самом деле ты врешь! Ты врешь!

Еще один укол. Яркая точка вспыхнувшей боли. Жаркая влажная струйка быстрее потекла по его боку. И вдруг в комнате стало светлее, словно две или три съемочные группы, болтавшиеся по Дерри с тех пор, как начались протесты против абортов, столпились здесь и разом включили осветительные приборы над своими камерами. Конечно, никаких камер не было; свет вспыхнул внутри его.

Он повернулся к человеку с ножом — человеку, который втыкал сейчас в него свой нож, — и увидел, что тот окружен поднимающейся темно-зеленой аурой, напомнившей Ральфу

(болотные огоньки)

тусклое фосфорное свечение, которое он когда-то наблюдал в болотистом лесу после наступления темноты. В этом свечении мелькали остренькие «ягодки» совершенно черного цвета. Он смотрел на эту ауру напавшего на него психопата с растущим страхом, почти не чувствуя, как кончик ножа скользнул на одну шестнадцатую дюйма в глубь его тела. Он смутно сознавал, что кровь капает на подол его рубашки у талии, а больше — ничего.