Бестиарий спального района

Звонко упала новая капля непонятного пока знания. И еще одна, и еще. Фроське показалось: захоти она чего-нибудь сильно-сильно — оно сбудется. И захотела: вытащить мать. Волоча ее по льду и по снегу, добраться до дому, хоть ползком. Растопить печь. Отогреть маменьку, оживить.

И чтобы воротился тятенька или хотя бы веселый, добрый Карла. И чтобы никто не смел мазать их ворота дегтем, свистеть, кричать: «Блядь с выблядушкой!»

Она вытянула маменьку из полыньи, задыхаясь, упала рядом, и враз сделалось черным-черно и безмолвно.

5

Очнулась от того, что кто-то тихонько рассмеялся прямо у нее над ухом и произнес:

— Красавица-то какая!

— Ты про которую? — лукаво спросил другой голос, потоньше.

— А обе хороши, — ответил первый.

Опять смех, теперь на два голоса. И, почувствовала Фроська, веет холодом, но не мертвым, какой сковал маменьку, а… не передать… живым, свежим.

Второй голос сказал:

— Старшей-то уже не поможешь. А младшую давай-ка домой снесем, вон следы. По следам и снесем.

— У-у! — притворно сердито отозвался первый. — Я было подумал, ты ее к нам домой снести хочешь!

Послышался легкий шлепок, за ним опять смех.

Фроська попыталась открыть глаза — не вышло, ресницы смерзлись. Хотела спросить — кто, мол, вы такие, люди добрые? — и тоже не смогла.

— Да зюзи мы, девочка! — сказал первый голос, будто услышал Фроськины мысли. — Обыкновенные зюзи! Хочешь к нам?

— Что ты пристал? — теперь невсамделишно осерчал второй голос. — Бери старшую да неси, а я младшую возьму.

— У-у, тяжелая… Да пошто ее брать, ей уже без надобности…

Второй голос рассердился не на шутку:

— А волки объедят? А во́роны исклюют? Ты что?

— Ох, да шуткую я… Ну, подмогу надо, вдвоем не снесем. Или… девочка, а девочка, ты хоть знак подай: хочешь к нам? У нас хорошо, весело, холодно!

Фроська наконец умудрилась издать стон.

— Видишь, не хочет! — озабоченно произнес второй голос. — А супротив воли нельзя!

— Да-а… — протянул первый. — Супротив воли это никак… За подмогой-то бечь — путь не ближний, как бы совсем не замерзла. Ох, ну взяли…

Сильные руки подняли девочку, перехватили поудобнее. Заскрипел снег. Фроську быстро укачало-убаюкало, и она задремала.

Сквозь дрему доносились голоса. Первый жаловался — тяжело, мол, второй утешал — дескать, уже вот они, ворота, за воротами свою ношу и положишь, а малую в дом надо, отогревать.

И верно, знакомо скрипнуло раз, вскоре другой, потом Фроська ощутила, что лежит на лавке. Голоса опять о чем-то переговаривались, но девочка уже не воспринимала смысла. Только почувствовала через некоторое время — делается теплее. Вот тогда сумела понять, что слышит потрескивание дров в печи и голос — тот, что потолще:

— Уф! Побежали, худо мне в такой жаре!

— Побежали! — откликнулся голос потоньше. — Там-то вон как хорошо! Слышишь, деревья трещат? А ты молодец у меня!

Раздался звук поцелуя, стукнула дверь, и все стихло. Только гудела печь.

Фроська проверила глаза — открываются! — и снова закрыла их.

Спать.

Очнувшись, девочка увидела: подле ее лавки стоит старый сундук, а на сундуке сидит деревенская повитуха.

— И-и, болезная! — тоненько пропела бабка. — На-ка, испей! — Она поднесла к губам Фроськи жбан и прикрикнула: — Пей, пей!

Отвар показался отвратительным, но повитуха не отставала, пришлось давиться, но пить. И Фроська почувствовала: с каждым глотком мерзкого пойла ее силы прибывают.

Она села на лавке и хрипловато спросила:

— А маменька?

— Сгубили Акульку, ироды, — сварливо проговорила старуха. — Со свету сжили, изверги проклятущие! — И участливо добавила: — Схоронили мамку твою, девонька. Третьего дня и схоронили.

— Сколько ж я лежала? — изумилась Фроська.

— А и считай, — пробурчала бабка. — Шесть дён, как один!

И рассказала: обнаружили мертвую маменьку деревенские парни, пришедшие покуражиться над блядью. Так она, бедная, на дворе и лежала. Испугавшись, парни побежали к старосте, Ефимка созвал мужиков покрепче, ввалились в дом, тут уж и ее, Фроську, увидали. Трясли-трясли — никак. Послали за повитухой, приставили приглядывать, покуда в беспамятстве, а как в память придет, так и выхаживать.

После и всем миром собрались и порешили: Акульку схоронить честь по чести, однако не на погосте, а за оградой. Сама ведь руки на себя наложила, грех, господи помилуй!

И все равно получалось, что смерть каким-то образом очистила маменьку от позора. Фроська вздохнула с облегчением.

Еще, по словам старухи, все удивлялись: как девчонка восьми лет от роду сумела дотащить из такой дали да по такому морозу тело матери? Фроська догадалась, что и это стало для односельчан знаком в ее пользу.

— Как сдюжила-то, болезная? — пристала повитуха.

— Помогли… — махнула рукой девочка.

— Помогли-и, — передразнила бабка. — Мужики-то наши, чай, не промах, прошли по следам-то. Ползком ты, матушка, ползком ползла, да мамку свою за собой волокла. От самой от полыньи до самого до двора. А уж от ворот до лавки — одна ползла.

Хитрые зюзи, подумала Фроська — и улыбнулась.