Бестиарий спального района

А старуха, погрозив ей пальцем, рассказала: сход постановил — отдать сироту Малашке Жирово́й. Чтобы та ее кормила-поила, а сирота по хозяйству в услужении была, покуда тятька из солдатчины не воротится или замуж кто не возьмет. Малашка-то согласилась, ей — тут повитуха поджала губы — в услужение девка ох как требуется. Правда, она, кровососка, еще и домишко вот этот самый забрать желала, да мир отказал: Кузька-то, коли не убьют, возвернется — что скажет?

— Ну, девонька, спаси тебя Бог, — заключила бабка и мелко перекрестилась три раза.

И потекло житье-бытье в доме у Малашки.

Приходилась она Фроськиной покойной маменьке дальней родней, да ведь в деревне все друг дружке какая-нибудь, а родня. Вот кровосоской повитуха назвала Малашку не зря.

Жировáя — означало: зажиточная, в жиру купается.

Тоже ведь солдатская вдова, да не соломенная — настоящая, сгинул ее Ивашка, в дальних краях голову сложил. А вот поди ж ты, как обустроилась! И дом крепкий, и добро в сундуках всякое, и припасы в погребе, и скотины на дворе богато. Даже корова!

Вдова, детишек трое… Казалось бы — хоть помирай, разве что мир попечением не оставит! Ан нет — детишки-то были не простые. Ну, старшая, Фиска, та — солдатская дочь, с нее толку ждать не приходилось. Хоть бы замуж кто взял, на выданье девка, четырнадцатый год от роду, Малашка уж на приданое расщедрилась бы, да кто на такую позарится — и глупа, и лицом ряба… Зато близнецы Демьянка да Васятка — вот в них вся суть и крылась: не чьи-нибудь мальчишки, а самого герра Кнопфа, барского управляющего! В главное имение немец Малашку с выводком не брал — господ побаивался, — но сыновей попечением не оставлял. Наезжал, само собой, нечасто, а все ж…

Вот в такой дом попала Фроська. Помыкала ею Малашка вовсю, заставляла делать всю работу по дому, за птицей и скотиной ухаживать, двойняшкам прислуживать, без отдыха даже в святые праздники. К тому же близнецы оказались настоящими гаденышами. Ангелина Яковлевна не любила вспоминать о том периоде своей жизни…

В деревне наверняка всё знали. Не могли не знать. И что питается сирота — добро, ежели с хлеба на воду, а то ведь чаще очистками да помоями перебивается. И что работает тяжко с утра до ночи, а спит — зимой в затхлом чулане, летом в хлеву, с коровой по соседству. И о ругани нескончаемой, и о каждодневных зуботычинах да оплеухах.

Обо всем знали — крохотная ведь была деревушка. И скорее всего, жалели девочку. Но — молчали. Боялись слово поперек молвить: управляющий-то, когда сыновей да полюбовницу проведывал, тоже все видел, а словно не замечал. Стало быть — одобрял…

Ну и привыкли все. Раз оно так, стало быть, так и до́лжно. К тому же другие события, куда важнее, заслонили судьбу сироты: преставился барин. И все взяла в свои руки барыня. Крутенько взяла, ох крутенько…

В деревушке об этом громко болтать боялись пуще огня, а шушукаться — шушукались, как без того… Сойдутся два мужика и давай друг дружке на ушко. А после один брательнику шепнет, другой жинку пужнет, та куме брякнет — и ползут слухи, ползут! Страшненькие слухи: мол, взбеленилась свет-барыня, лютует, аки дикий зверь каркаладил. На кол сажает, живьем кожу сдирает; порванным ноздрям да отрезанным ушам счету нет, а уж порка — то за милость господскую почитай! Вот глаза не выкалывает, языки не рвет, что нет, то нет. Потому — без глаз да без языка слову и делу урон, а оно, слово-то и дело, — царское…

Все — что ни сделай, что ни скажи, как ни взгляни — все у барыни могло за провинность сойти.

И еще говорили, это совсем тихо: до мужского пола барыня жадная сделалась, полюбовников уж сколько поменяла, да все — из благородных, хоть и отощавших фамилий. А барыня-то богата несметно, вот и куражится. Возьмет к себе молодого, а наскучит — прогонит с позором, другого сыщет.

Доходили эти слухи и до Фроськи, но интересовали ее мало. Свое бы житье терпеть дал Бог сил.

Она терпела. Переживать было недосуг, мечтать тоже, да и не оставалось на это мо́чи. Еще до рассвета вскакивала и принималась за работу, глубокой ночью падала, ровно мертвая. Лишь изредка — отчего-то всегда в полнолуние — заснуть не могла, и тогда вставала она, шла к единственной подружке, корове Ласточке, гладила той морду. Корова вздыхала, а во Фроськиной голове проносились видения. Смутно — возвращение тятеньки, бравого солдата. Чуть яснее — как будто вызволяет ее, сиротинушку, из этой неволи маменькин Карла-марла. Вовсе ясно — зима, статный сероглазый красавец зюзя и его тоненькая, словно тростинка, невеста… Почему-то именно так виделись девочке ее давние спасители…

А однажды примерещилась, совсем как наяву, согбенная беззубая старуха с нечесаными волосами и трясущимися руками, покорно ожидающая смерти. Сирота вгляделась — и узнала самоё себя. Тогда она отстранилась от Ласточки, сжала кулачок, что есть силы ударила кормилицу в лоб. Корова медленно повернула голову, посмотрела на Фроську невыразимо печальными глазами, в которых застыли слезы. «Прости», — шепнула девочка.