Бестиарий спального района

— Ох, умаялась! — выдохнула кикимора и положила голову Андрейке на плечо. — Вот такой ты мне по нраву, пузырек!

— Да и ты мне по душе, веточка-палочка, — проговорил жировичок, кладя руку на острую коленку Киры.

— Что ж делать-то с тобой? — прошелестела та. — Ты не думай, хочешь — живи сколько надобно. Да только не по законам это, сам знаешь. Нам ведь поодиночке жить-вековать положено…

— Да, — печально подтвердил Андрейка.

Вдруг на него словно что-то накатило. Живешь вот так, живешь, шалишь, озоруешь, да и пользу хозяевам приносишь, потому что без домовика дом не дом — просто стены, пол, потолок… Только потом-то — что? Так ведь доиграешься: сгинешь — и следа от тебя не останется, и ни одна душа не вспомнит.

Снова слезы подступили. Он сжал коленку кикиморы, потом обнял Кирушку за твердую талию, притиснул к себе потеснее:

— Одинокие мы с тобой оба… Горемычные… Эх, судьба…

Жировичок напрягся и принялся заваливать кикимору под стойку бара.

— Охальник, — шепнула Кирушка, но особо сопротивляться не стала.

…Летние ночи коротки. Вот и эта ночь близилась к концу. Андрейка с Кирушкой тихонько разговаривали о пустяках, понимая, что скоро им прощаться.

Вдруг кикимора замерла, словно одеревенела. Даже взгляд маленьких ее глазок остановился, и моргать перестала.

— Ты что? — испуганно прошептал жировичок.

— Понесла, — так же испуганно ответила Кира. — Право слово, понесла, чую.

Андрейка тоненько ойкнул.

— А и хорошо! — Кикимора вдруг улыбнулась и часто заморгала. — Не все же сухой веточкой оставаться. Рожу кикиморушку махонькую, Ондриянкой прозову, воспитаю. Али жировичка рожу? — добавила она в сомнении.

Андрейка припомнил, что́ когда-то папаша ему рассказывал. И тоже, как и Кира, прислушался к себе. Сердце застучало часто-часто.

— Кикиморушку родишь, — уверенно сказал он. — А я жировичка на свет произведу.

— Ты? — засмеялась Кирушка.

— Я, а то кто же, — важно подтвердил Андрейка. — Ты что ж, не знаешь? Мы так и плодимся: сойдешься с кем-нибудь, и того… Можно и наследника породить. Как-то родитель мудрено это втолковывал, не упомню уж… Слов длинных не люблю… генез какой-то… В общем, от живота отделится.

— Да что ты?!

— А вот утонуть мне в Божьем озере… — Голос жировичка пресекся.

Андрейка потрясенно смотрел куда-то внутрь себя и видел дорогу на Божье озеро. И знал откуда-то, что теперь это его путь. Сегодня, прямо сейчас, чтобы до рассвета успеть. Почему до рассвета-то? А поди пойми, но точно: до рассвета.

Там, на Божьем, недоступном, как считалось, ни для кого из них, из близкой и дальней родни, даже для Высших недоступном, он, жировик-харчевник Андрей, найдет и добудет что-то очень важное. Для всех для них важное. А уж где жить да чем кормиться — дело десятое. Все образуется.

«Я избран, — подумал Андрейка. — Кем — непонятно, и что я там добуду — тоже пока непонятно, однако идти надо. Предназначение», — просмаковал он непривычно длинное слово.

Страшновато, поежился он. Да что там, просто жутко. Но надо.

«Не стану бояться, — решил жировичок. — Чует сердце — вернусь».

Он неловко чмокнул кикимору в щеку:

— Пойду, Кирушка. Дело у меня. Ты жди, к ночи, глядишь, вернусь. Или, — Андрейка снова вгляделся внутрь себя, — еще где свидимся.

Он неуклюже поднялся, подтянул штаны, шмыгнул носом, потер поясницу и, не оборачиваясь на тихо заплакавшую Киру, выбрался на улицу.

Стоял предрассветный час. «Успею до восхода, — прикинул Андрейка, — коли поспешать стану». И потрусил в направлении внушавшего ужас и неясную надежду Божьего озера.

Часть третья Те же плюс соавторы: финиш

1

Словно будильник прозвонил.

Никаких будильников в съемной двушке не было и быть не могло: Мансур их не признавал. Так и говорил новому чурке, если тот, располагаясь на ночлег, вытаскивал эту дрянь и начинал противно скрежещущие колесики крутить: «Э, дорогой, зачем тебе будильник-шмудильник? Убери, да? Нужно будет — сам проснешься. Сам не проснешься — я тебя просну. А проспишь или я не просну — значит, так надо. Убери, слушай?»

Мансур очень хорошо знал, о чем толкует неразумному. Сам он, не одну тысячу лет просидев в глиняном кувшине, вышел на свободу выдохшимся, как перестаренное вино, потерявшим почти всю предназначенную джинну силу, осмотрелся, уразумел, кто к чему, да и отправился в горы — спать. И спал столько, сколько люди не живут. А пришел срок — проснулся.

«Нет, — поправил себя Мансур, — правильный восточный человек столько живет, сколько я спал. Даже больше живет. Потому что правильный восточный человек кушает правильно, пьет правильно, дышит правильно, все делает правильно. Это русские столько не живут, сколько я спал. А американцы…»

Сколько живут американцы, Мансур не знал, но надеялся, что еще меньше, чем русские.

И опять — словно будильник задребезжал. Это в голове, понял джинн. Ночь, темно, рассвет не скоро, а вставать пора, да. Просто так в голове дребезжать не будет.