Бесы

Раз десять. Но он всё бежал, и уже выбежал было в сени, как вдруг послышался громкий выстрел. Тут он остановился в сенях в темноте и минут пять соображал; наконец вернулся опять в комнаты. Но надо было добыть свечу. Стоило отыскать направо у шкафа на полу выбитый из рук подсвечник; но чем засветить огарок? В уме его вдруг промелькнуло одно тёмное воспоминание: ему припомнилось, что вчера, когда он сбежал в кухню, чтобы наброситься на Федьку, то в углу, на полке, он как будто заметил мельком большую красную коробку спичек. Ощупью направился он влево, к кухонной двери, отыскал её, прошёл сенцы и спустился по лестнице. На полке, прямо в том самом месте, которое ему сейчас припомнилось, нашарил он в темноте полную, ещё непочатую коробку спичек. Не зажигая огня, поспешно воротился он вверх, и только лишь около шкафа, на том самом месте, где он бил револьвером укусившего его Кириллова, вдруг вспомнил про свой укушенный палец и в то же мгновение ощутил в нём почти невыносимую боль. Стиснув зубы, он кое-как засветил огарок, вставил его опять в подсвечник и осмотрелся кругом: у окошка с отворённою форточкой, ногами в правый угол комнаты, лежал труп Кириллова. Выстрел был сделан в правый висок, и пуля вышла вверх с левой стороны, пробив череп. Виднелись брызги крови и мозга. Револьвер оставался в опустившейся на пол руке самоубийцы. Смерть должна была произойти мгновенно. Осмотрев всё со всею аккуратностью, Пётр Степанович приподнялся и вышел на цыпочках, припёр дверь, свечу поставил на стол в первой комнате, подумал и решил не тушить её, сообразив, что она не может произвести пожара. Взглянув ещё раз на лежавший на столе документ, он машинально усмехнулся и затем уже, всё почему-то на цыпочках, пошёл из дому. Он пролез опять через Федькин ход и опять аккуратно заделал его за собою.

III

Ровно без десяти минут в шесть часов, в вокзале железной дороги, вдоль вытянувшегося, довольно длинного ряда вагонов, прохаживались Пётр Степанович и Эркель. Пётр Степанович отъезжал, а Эркель прощался с ним. Кладь была сдана, сак отнесён в вагон второго класса, на выбранное место. Первый звонок уже прозвенел, ждали второго. Пётр Степанович открыто смотрел по сторонам, наблюдая входивших в вагоны пассажиров. Но близких знакомых не встретилось; всего лишь раза два пришлось ему кивнуть головой, — одному купцу, которого он знал отдалённо, и потом одному молодому деревенскому священнику, отъезжавшему за две станции, в свой приход, Эркелю видимо хотелось в последние минуты поговорить о чём-нибудь поважнее, — хотя, может быть, он и сам не знал о чём именно; но он всё не смел начать. Ему всё казалось, что Пётр Степанович как будто с ним тяготится и с нетерпением ждёт остальных звонков.

— Вы так открыто на всех смотрите, — с некоторою робостью заметил он, как бы желая предупредить.

— Почему ж нет? Мне ещё нельзя прятаться. Рано. Не беспокойтесь. Я вот только боюсь, чтобы не наслал чёрт Липутина; пронюхает и прибежит.

— Пётр Степанович, они ненадёжны, — решительно высказал Эркель.

— Липутин?

— Все, Пётр Степанович.

— Вздор, теперь все связаны вчерашним. Ни один не изменит. Кто пойдёт на явную гибель, если не потеряет рассудка?

— Пётр Степанович, да ведь они потеряют рассудок.

Эта мысль уже видимо заходила в голову и Петру Степановичу, и потому замечание Эркеля ещё более его рассердило:

— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше чем на всех их надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый сто́ит. Передайте им всё словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны как воск… Главное, вы-то не унывайте.

— Ах, Пётр Степанович, лучше если б вы не уезжали!

— Да ведь я только на несколько дней; я мигом назад.

— Пётр Степанович, — осторожно, но твёрдо вымолвил Эркель; — хотя бы вы и в Петербург. Разве я не понимаю, что вы делаете только необходимое для общего дела.

— Я меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если вы догадались, что я в Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тот момент, что так далеко уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы они были. Но вы понимаете, что я для дела, для главного и важного дела, для общего дела, а не для того, чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.

— Пётр Степанович, да хотя бы и за границу, ведь я пойму-с; я пойму, что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы всё, а мы — ничто. Я пойму, Пётр Степанович.

У бедного мальчика задрожал даже голос.