Бесы

Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «ну что́, если где-нибудь тут за кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-то тут целая шайка разбойников на большой дороге? О Боже, я тогда… Я тогда скажу ему всю правду, что я виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем он там в солдатах и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles; il prendra les roubles et il me tuera tout de même[237]».

От страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил его подле себя. Вдали, по дороге от города, показалась какая-то телега; он с беспокойством начал всматриваться: «Grâce à Dieu[238] это телега, и — едет шагом; это не может быть опасно. Эти здешние заморённые лошадёнки… Я всегда говорил о породе… Это Пётр Ильич, впрочем, говорил в клубе про породу, а я его тогда обремизил, et puis[239], но что́ там сзади и… кажется, баба в телеге. Баба и мужик — cela commence à être rassurant[240]. Баба сзади, а мужик впереди — c’est très rassurant[241]. Сзади у них к телеге привязана за рога корова, c’est rassurant au plus haut degré[242]».

Телега поравнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая телега. Баба сидела на туго набитом мешке, а мужик на облучке, свесив с боку ноги в сторону Степана Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова, привязанная за рога. Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича, а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимо себя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и пошёл догонять. В соседстве телеги ему естественно показалось благонадежнее, но, догнав её, он тотчас же опять забыл обо всём и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Он шагал и, уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг, составляет самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретить на большой дороге.

— Вы то есть, из каких будете, коли не будет неучтиво спросить? — не вытерпела наконец бабёнка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности, посмотрел на неё. Бабёнка была лет двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.

— Вы… вы ко мне обращаетесь? — с прискорбным удивлением пробормотал Степан Трофимович.

— Из купцов надо-ть быть, — самоуверенно проговорил мужик. Это был рослый мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватою окладистою бородой.

— Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose[243], — кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что пошёл уже рядом с коровой.

— Из господ надо-ть быть, — решил мужик, услышав нерусские слова, и дёрнул лошадёнку.

— То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? — залюбопытствовала опять бабёнка.

— Это… это вы меня спрашиваете?

— Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту, у вас сапоги такие…

— Сапог военный, — самодовольно и значительно вставил мужик.

— Нет, я не то чтобы военный, я…

«Лыбопытная какая бабёнка, злился про себя Степан Трофимович, и как они меня рассматривают… mais enfin…[244] Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».

Бабёнка пошепталась с мужиком.

— Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезём, если только приятно станет.

Степан Трофимович вдруг спохватился…

— Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я тут влезу?

«Как это удивительно, подумал он про себя, что я так долго шёл рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта “действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное»…

Мужик, однако, всё ещё не останавливал лошадь.

— Да вам куда будет? — осведомился он с некоторою недоверчивостью.

Степан Трофимович не вдруг понял.

— До Хатова надо-ть быть?

— К Хатову? Нет не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком; хотя слышал.

— Село Хатово, село, девять вёрст отселева.

— Село? C’est charmant[245], то-то я как будто бы слышал… — Степан Трофимович всё шёл, а его всё ещё не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его голове:

— Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я — профессор, то есть, если хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c’est comme ça qu’on peut traduire[246]. Я бы очень хотел сесть и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.

— Полтинник с вас, сударь, дорога тяжёлая.

— А то нам уж оченно обидно будет, — вставила бабёнка.

— Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’ai en tout quarante roubles, mais…[247]

Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чём надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.

— Это… это как же сзади корова? — спросил он вдруг сам бабёнку.