Бесы

Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные. Зацвела чере­муха. Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночи в бе­седке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли. Минуты бывали поэ­тические. Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей гово­рила больше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу своего друга, и так продолжалось несколько вечеров. Одна странная мысль вдруг осенила Сте­пана Трофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?» Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям[127], уже по одной только многосторонности развития. Он стал вникать и нашел, что походило на то. Он задумался: «Состояние огром­ное, правда, но.» Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длин­ным лицом, напоминавшим что-то лошадиное[128]. Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучился сомнениями, даже всплакнул раза два от нере­шимости (плакал он довольно часто). По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное. Это как-то нечаянно, невольно де­лается, и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее. Бог знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное. Может быть, была всего только одна лишь женственная игра с ее сто­роны, проявление бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях. Впрочем, не поручусь; неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.

Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное выражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен. Но вечера шли по-прежнему, и разговоры были так же поэтичны и интерес­ны. И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного и поэти­ческого разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето он перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного бар­ского дома Скворешников. Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раз­думье, взяв сигару и еще не успев ее закурить, остановился, усталый, непо­движно пред раскрытым окном, приглядываясь к легким, как пух, белым об­лачкам, скользившим вокруг ясного месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться. Пред ним опять стояла Варвара Петровна, ко­торую он оставил всего только четыре минуты назад. Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям. Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым взглядом и вдруг про­шептала скороговоркой:

— Я никогда вам этого не забуду!

Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту груст­ную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того ос­толбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара Петровна ис­чезла. Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.

Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда по­глядывать на своего друга.

V