Бесы

Это мне нравится! — восклицал он, останавливаясь предо мной и раз­водя руками. — Вы слышали? Она хочет довести до того, чтоб я, наконец, не захотел. Ведь я тоже могу терпение потерять и. не захотеть! «Сидите, и нече­го вам туда ходить», но почему я, наконец, непременно должен жениться? По­тому только, что у ней явилась смешная фантазия? Но я человек серьезный и могу не захотеть подчиняться праздным фантазиям взбалмошной женщины!

У меня есть обязанности к моему сыну и. и к самому себе! Я жертву прино­шу — понимает ли она это? Я, может быть, потому согласился, что мне наску­чила жизнь и мне всё равно. Но она может меня раздражить, и тогда мне бу­дет уже не всё равно; я обижусь и откажусь. Et enfin, le ridicule...[249] Что скажут в клубе? Что скажет. Липутин? «Может, ничего еще и не будет» — каково! Но ведь это верх! Это уж. это что же такое? — Je suis un format, un Badinguet[250], припертый к стене человек!..

И в то же время какое-то капризное самодовольствие, что-то легкомы­сленно-игривое проглядывало среди всех этих жалобных восклицаний. Вече­ром мы опять выпили.

Глава третья

ЧУЖИЕ ГРЕХИ I

Прошло с неделю, и дело начало несколько раздвигаться.

Замечу вскользь, что в эту несчастную неделю я вынес много тоски, остава­ясь почти безотлучно подле бедного сосватанного друга моего в качестве бли­жайшего его конфидента[251]. Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю ни­кого не видали и всё сидели одни; но он стыдился даже и меня, и до того, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал на меня за это. По мни­тельности же подозревал, что всё уже всем известно, всему городу, и не толь­ко в клубе, но даже в своем кружке боялся показаться. Даже гулять выходил, для необходимого моциону, только в полные сумерки, когда уже совершенно темнело.

Прошла неделя, а он всё еще не знал, жених он или нет, и никак не мог узнать об этом наверно, как ни бился. С невестой он еще не видался, даже не знал, невеста ли она ему; даже не знал, есть ли тут во всем этом хоть что- нибудь серьезное! К себе почему-то Варвара Петровна решительно не хо­тела его допустить. На одно из первоначальных писем его (а он написал их к ней множество) она прямо ответила ему просьбой избавить ее на время от всяких с ним сношений, потому что она занята, а имея и сама сообщить ему много очень важного, нарочно ждет для этого более свободной, чем те­перь, минуты, и сама даст ему со временем знать, когда к ней можно будет прийти. Письма же обещала присылать обратно нераспечатанными, пото­му что это «одно только баловство». Эту записку я сам читал; он же мне и показывал.

И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неот­ступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже бо­лее всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.

Такое поведение оскорбляло несколько мое самолюбие. Само собою разу­меется, что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и видел всё на­сквозь. По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему че­сти, и потому я, как человек еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и на некрасивость некоторых его подозрений. Сгоряча — и, при­знаюсь, от скуки быть конфидентом — я, может быть, слишком обвинял его. По жестокости моей я добивался его собственного признания предо мною во всем, хотя, впрочем, и допускал, что признаваться в иных вещах, пожалуй, и затруднительно. Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь. Пожалуй, раздражение мое было мелко и глупо; но взаимное уединение чрезвычайно иногда вредит истинной друж­бе. С известной точки он верно понимал некоторые стороны своего положе­ния и даже весьма тонко определял его в тех пунктах, в которых таиться не на­ходил нужным.

О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варва­ре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили. Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее. Теперь она ка­кой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится.

За что же ей теперь сердиться, когда вы исполнили ее требование? — возразил я ему.

Он тонко посмотрел на меня.

Cher ami, если б я не согласился, она бы рассердилась ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее, чем теперь, когда я согласился.

Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили в тот вечер бу­тылочку. Но это было только мгновение; на другой день он был ужаснее и уг­рюмее, чем когда-либо.