Бесы

«Я убеждена, что у вас сору целый воз и дым столбом от табаку. Я вам при­шлю Марью и Фомушку; они в полчаса приберут. А вы не мешайте и посиди­те в кухне, пока прибирают. Посылаю бухарский ковер и две китайские вазы: давно собиралась вам подарить, и сверх того моего Теньера (на время). Вазы можно поставить на окошко, а Теньера повесьте справа над портретом Гете[258], там виднее и по утрам всегда свет. Если он наконец появится, примите утон­ченно вежливо, но постарайтесь говорить о пустяках, об чем-нибудь ученом, и с таким видом, как будто вы вчера только расстались. Обо мне ни слова. Мо­жет быть, зайду взглянуть у вас вечером.

В. С.

P. S. Если и сегодня не приедет, то совсем не приедет».

Я прочел и удивился, что он в таком волнении от таких пустяков. Взгля­нув на него вопросительно, я вдруг заметил, что он, пока я читал, успел пере­менить свой всегдашний белый галстук на красный. Шляпа и палка его лежа­ли на столе. Сам же был бледен, и даже руки его дрожали.

— Я знать не хочу ее волнений! — исступленно вскричал он, отвечая на мой вопросительный взгляд. — Je m'en fiche![259] Она имеет дух волновать­ся о Кармазинове, а мне на мои письма не отвечает! Вот, вот нераспечатан­ное письмо мое, которое она вчера воротила мне, вот тут на столе, под кни­гой, под «L'homme qui rit»[260]. Какое мне дело, что она убивается о Ни-ко-лень- ке! Je m'en fiche et je proclame ma liberte. Au diable le Karmazinoff! Au diable la Lembke![261] Я вазы спрятал в переднюю, а Теньера в комод, а от нее потребовал, чтоб она сейчас же приняла меня. Слышите: потребовал! Я послал ей такой же клочок бумаги, карандашом, незапечатанный, с Настасьей, и жду. Я хочу, чтобы Дарья Павловна сама объявила мне из своих уст и пред лицом неба, или по крайней мере пред вами. Vous me seconderez, n'est се pas, comme ami et temoin[262]. Я не хочу краснеть, я не хочу лгать, я не хочу тайн, я не допущу тайн в этом деле! Пусть мне во всем признаются, откровенно, простодушно, благо­родно, и тогда. тогда я, может быть, удивлю всё поколение великодушием!.. Подлец я или нет, милостивый государь? — заключил он вдруг, грозно смотря на меня, как будто я-то и считал его подлецом.

Я попросил его выпить воды; я еще не видал его в таком виде. Всё время, пока говорил, он бегал из угла в угол по комнате, но вдруг остановился предо мной в какой-то необычайной позе.

Неужели вы думаете, — начал он опять с болезненным высокомерием, оглядывая меня с ног до головы, — неужели вы можете предположить, что я, Степан Верховенский, не найду в себе столько нравственной силы, чтобы, взяв мою коробку, — нищенскую коробку мою! — и взвалив ее на слабые плечи, выйти за ворота и исчезнуть отсюда навеки, когда того потребует честь и вели­кий принцип независимости? Степану Верховенскому не в первый раз отра­жать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осущест­виться на свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмех­нуться словам моим, милостивый государь мой! О, вы не верите, что я смогу найти в себе столько великодушия, чтобы суметь кончить жизнь у купца гу­вернером или умереть с голоду под забором! Отвечайте, отвечайте немедлен­но: верите вы или не верите?

Но я смолчал нарочно. Я даже сделал вид, что не решаюсь обидеть его от­ветом отрицательным, но не могу отвечать утвердительно. Во всем этом раз­дражении было нечто такое, что решительно обижало меня, и не лично, о нет! Но. я потом объяснюсь. Он даже побледнел.

Может быть, вам скучно со мной, Г-в (это моя фамилия), и вы бы желали. не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледно­го спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь не­обычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Наста­сья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой напи­сано было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны были всего только два слова: «Сиди­те дома».

Степан Трофимович молча схватил шляпу и палку и быстро пошел из ком­наты; я машинально за ним. Вдруг голоса и шум чьих-то скорых шагов послы­шались в коридоре. Он остановился как пораженный громом.

Это Липутин, и я пропал! — прошептал он, схватив меня за руку.

В ту же минуту в комнату вошел Липутин.

IV

Почему бы он пропал от Липутина, я не знал, да и цены не придавал сло­ву; я всё приписывал нервам. Но все-таки испуг его был необычайный, и я ре­шился пристально наблюдать.

Уж один вид входившего Липутина заявлял, что на этот раз он имеет осо­бенное право войти, несмотря на все запрещения. Он вел за собою одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ на бессмыслен­ный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко во­скликнул:

Гостя веду, и особенного! Осмеливаюсь нарушить уединение. Господин Кириллов, замечательнейший инженер-строитель. А главное, сынка вашего знают, многоуважаемого Петра Степановича; очень коротко-с; и поручение от них имеют. Вот только что пожаловали.