Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

«Дорогая Элиф! – писал Матей. – Спасибо за добрые пожелания. Желаю тебе того же, что и себе. Я в монастыре уже четыре месяца. Я вступил в орден Босых кармелитов, который полностью называется Орденом братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармель. В монастыре отвечаю за сервировку столов и уборку столовой. Всего пару дней назад я еще заменял другого человека, но сейчас уже главный дневальный по столовой. Как видишь, я по обыкновению быстро добиваюсь успехов…»

«Главный дневальный по столовой». Я изумленно покачала головой. Может, он – это Фабрицио в обители или Жюльен в семинарии? Может, мы еще увидим, как Матея произведут в кардиналы?

На следующий год Фишкин разыскал кармелитский сайт и обнаружил там несколько фотографий, где Матей принимает обет вместе с двумя другими новичками: один смотрелся как двенадцатилетний школьник, а другой – с бритой головой и тяжелым металлическим крестом – больше походил на раскаявшегося уголовника. На одной из фотографий глуповатого вида монах натягивает на Матея одеяние через склоненную голову; на другой – новички втроем стоят на солнце, Матей щурится с привычным раздраженным видом.

Однако на последнем снимке схвачено выражение лица, какого я раньше у Матея никогда не видела: взгляд настороженный, линия рта несколько детская. Снимок сделан с такого близкого расстояния, что я, вздрогнув, узнала на его шее родинку, которую уже почти успела позабыть. В детстве, рассказал мне однажды Матей, он запирался в ванной и разглядывал себя в зеркале, отчаянно пытаясь найти в своем лице черты, отличные от отца, на которого он даже в том возрасте был удивительно похож; различия неизменно обнаруживались, и мысль о том, что он, вне всяких сомнений, – принц, навеки лишенный трона, приводила его в слезы.

На третий день во Флоренции я рассталась с Достоевским, чтобы посетить Санта-Кроче и увидеть кенотаф Данте. В 1817 году, во время известного визита Стендаля в эту базилику, кенотаф еще не установили; писателя охватило благоговение перед гробницами Альфьери, Микеланджело и Галилея: «Какие люди! И вся Тоскана могла бы присоединить к ним Данте, Боккаччо, Петрарку…»[32] – Пройдя потом к фрескам с четырьмя Сивиллами Вольтеррано, Стендаль пришел в окончательное восхищение: «Я был уже охвачен некоей восторженностью при мысли, что нахожусь во Флоренции, в соседстве с великими людьми, чьи гробницы только что увидел. Поглощенный созерцанием возвышенной красоты, я лицезрел ее вблизи, я, можно сказать, осязал ее. Я достиг уже той степени душевного напряжения, когда вызываемые искусством небесные ощущения сливаются со страстным чувством. Выйдя из Санта-Кроче, я испытал сердцебиение… жизненные силы во мне иссякли, я едва двигался, боясь упасть».

Итальянские ученые за десять лет изучили сто шесть случаев, когда туристы оказывались в отделении психиатрии флорентийской больницы Санта-Мария Нуова, и в середине 1980-х открыли новое психическое расстройство – синдром Стендаля, состояние, вызываемое прекрасными произведениями искусства и характеризуемое «потерей слуха и цветоощущения, галлюцинациями, эйфорией, паническими приступами и страхом сойти с ума или даже умереть». Особо подвержены этому синдрому неженатые европейцы в возрасте от двадцати пяти до сорока лет. Средний срок клинического лечения – четыре дня.

Бродя среди гробниц рыцарей и ученых в толпе моих сотоварищей-туристов – хотя в них еще можно было распознать людей, но они уже превратились в полуроботов-зомби под гипнозом мониторов своих цифровых камер, – я пристально наблюдала за неженатыми европейцами между двадцатью пятью и сорока, высматривая симптомы синдрома Стендаля.

По совпадению, которое оценил бы Жирар, один бразильский невролог недавно диагностировал синдром Стендаля у самого Достоевского. Диагноз основывался на «впечатлениях из „Идиота“, практически полностью созданного во Флоренции», а также на воспоминаниях Анны о реакции Достоевского, когда за год до того он увидел в Базеле картину Гольбейна «Мертвый Христос». Великий писатель-протоэкзистенциалист минут пятнадцать или двадцать, словно вкопанный, стоял перед полотном. «В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, – писала Анна, – которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии».

В «Идиоте» князь Мышкин видит репродукцию «Мертвого Христа» в доме Рогожина. Мышкин тоже потрясен тем, что сама Природа предстает «в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее…» Как заметил Джозеф Франк, «не было на свете более серьезного вызова вере Достоевского в Христа-Богочеловека, чем изображение растерзанного и разлагающегося человеческого тела».