Бетховен. Биографический этюд

Гроза, буря. Едва ли я сумею своими словами описать эту прелестную часть; нужно слышать ее, чтобы понять, до какой степени высоты и правдивости может достигнуть описательная музыка под пером такого композитора, как Бетховен. Прислушайтесь к порывам ветра, несущего дождь, к глухим раскатам басов, к пронзительному свисту маленьких флейт, возвещающих нам бурю, готовую разразиться. Ураган приближается, растет: огромный хроматический ход спускается с самого верха оркестра до самых нижних его тонов; захватив басы, увлекает он их за собой и стремительно поднимается опять, как вихрь, опрокидывающий все на пути. Тогда вступают тромбоны, гром литавр усиливается вдвое; это уже не дождь, не ветер, а ужасное наводнение, всемирный потоп, конец мира. Все это даже вызывает головокружение, и многие, слушая бетховенское описание бури, сами не знают, что они в данный момент испытывают: удовольствие или страдание.

Симфония заканчивается пастушеской песнью, выражением радости и благодарности по прошествии бури. Все опять ликует, пастухи с гор сзывают рассеянные стада; небо ясно; потоки мало-помалу сбегают; восстановлена тишина и вместе с ней возобновились сельские песни, успокаивающие душу, потрясенную ужасом предыдущей картины.

Нужно ли еще говорить о своеобразности стиля в этом гигантском произведении, о квинтуолях в виолончелях против четырех нот в контрабасах, которые соприкасаются, но не могут слиться в унисон. Нужно ли указать на призыв валторн, арпеджирующих аккорд do в то время, как струнные инструменты держат аккорд fa… Признаюсь в своем бессилии. Для этого нужно рассуждать хладнокровно; а как же оградить себя от опьянения, когда ум всецело порабощен описанным сюжетом! Напротив, хотелось бы уснуть, уснуть надолго, чтобы хоть во сне перенестись в неведомые миры, которые гений на минуту открыл перед нами. Какая глупость изобразится на лице того, кто попадет, после этой симфонии, на комическую оперу или на вечер с модными каватинами и concerto для флейты. Кто-нибудь спросит: «как вам нравится этот итальянский дуэт?» Вы ответите пресерьезно:

– Прелестно!

– А эти вариации для кларнета?

– Превосходная вещь!

– А финал новой оперы?

– Нечто удивительное!

И какой-нибудь почтенный музыкант, слыша такие ответы и не подозревая, чем заняты ваши мысли, спросит, указывая на вас:

– Что это за дурень?..

Как бледнеют лестные, чудесные древние поэмы рядом с этим чудом новейшей музыки. Теокрит и Вергилий мастерски описывали природу; какая чарующая музыка, например, в подобных стихах:

Tu quoque, magna Pales, et te, memorande, canemus Pastor ab amphryso; vos Sylvae amnes que Lycaei, особенно если их декламируют не такие варвары, как мы, французы, произносящие латынь подобно овернскому наречию.

А поэма Бетховена, с ее длинными, яркими периодами, живыми образами… Благоухание, свет, красноречивое безмолвие, обширный горизонт, манящие приюты в лесной чаще, золотые нивы; розовые облака, блуждающие по небу; беспредельная равнина, дремлющая в полуденный зной… Человека здесь нет, только природа развертывается и любуется собой. А глубокий покой всего живущего. Дитя – ручеек, журча, бегущий к реке, река – мать вод, в величественной тишине спускающаяся к морю. Является человек, селянин, сильный, верующий, его радостные забавы, прерванные грозой, испуг, благодарственный гимн…

Склоните знамена, бедные, великие поэты древности, бедные бессмертные. Ваш условный язык, такой чудный, такой гармоничный, не может соперничать с искусством звуков. Вы – побежденные герои, но все же побежденные. Вы не знали того, что мы ныне называем мелодией, гармонией, сопоставлением различных тембров инструментальной окраски, модуляциями, учеными спорами враждебных звуков, сначала сражающихся, потом примиряющихся и сливающихся; вы не знали наших слуховых сюрпризов, наших причудливых созвучий, на которые люди откликаются из глубины всей, даже самой безмятежной души. Лепет ребяческого искусства, который вы называли музыкой, не мог дать вам понятия об этом; только вы одни были для просвещенных людей мелодистами, гармонистами, великими мастерами ритма и выразительности. Но названия эти на вашем языке имели совершенно иное значение, чем теперь у нас. Искусство звуков в собственном смысле слова, вполне независимое, появилось очень недавно; оно в юношеском возрасте, ему всего лет двадцать. Оно прекрасно, всемогуще; это – Аполлон Пифийский для новейших времен. Ему мы обязаны целым миром чувств и ощущений, которые вам были дотоле совершенно неизвестны.

Да, обожаемые, великие поэты, вы побеждены. Inclyti sed victi.