Без черемухи

   -- Никем... то есть тем, что я есть, самим собой,-- сказал Ваня резко, по обыкновению покраснев, как будто он был окружен недоброжелателями, покушавшимися на свободу его мнений. Кисточка на макушке как-то угрюмо торчала и еще более указывала на его обособленность ото всех.

   И большего от него никто не мог добиться.

   Я иногда сидел и соображал, как же это так может быть, что Ваня никем не будет, а только Ваней.

   "Все-таки напрасно,-- думал я,-- он отказывается быть военным, это ведь совсем недурно. Книжки ему читать никто не помешает, а иметь свою верховую лошадь совсем нелишне. Кажется, насколько можно судить из слов Сережи, все военные имеют верховых лошадей".

   "Но, с другой стороны, это уж будет о_б_ы_к_н_о_в_е_н_н_о_е,-- подумал я.-- Эта лошадь только все дело испортит. Нет, Ваня знает, что делает".

   Вот что и -- уже окончательно: буду подражать ему.

   Чтобы не быть в таком идиотском положении, как в прошлый раз,-- когда я все подражание Ваниной жизни положил в том, чтобы быть внешностью похожим на него и задумываться так же, как и он, чтобы не повторять этой ошибки,-- я решил подражать ему в действиях.

   Прежде всего, я сам начал убирать детскую, благодаря чему Катя в первый же день не могла найти ни одной своей игрушки. А так как дело было новое, то на другой день чернильница на столе оказалась перевернутой и разлитой, едва только я прикоснулся к столу тряпкой.

   Пока я ликвидировал дело с чернилами, я так убрался, что, глядя на свои растопыренные черные пальцы, не знал, что делать.

   И первое время каждый раз после моей работы в комнате оказывалось что-нибудь разбито, перевернуто или запрятано в такое место, что оставалось только предполагать здесь действие какой-то сверхъестественной силы.

   А так как я клялся и божился, что я ничего не трогал, то все только пожимали плечами, недоумевая, какой это бич появился, который с недавнего времени все корежит и портит самым нещадным образом.

   Но у меня зато чувствовалось удовлетворение от сознания, что так или иначе, а пол подметен мною, письменный стол приведен в порядок тоже мною, и чем больше у меня была усталость от этой работы, тем больше чувствовалось удовлетворение.

   Только не хватало немножко одного, чтобы кто-нибудь удивлялся, как я хорошо все делаю, как много р_а_б_о_т_а_ю. Чтобы кто-нибудь говорил мне хоть изредка:

   -- Довольно... что ты так мучаешь себя р_а_б_о_т_о_й.

   Но это было невозможно, потому что если бы кто-нибудь узнал о новой линии моего поведения, то сразу бы стало понятно и то, кто перевертывает чернильницы, хронически бьет всякие вещи и засовывает их в самые неподходящие места.

   Кроме этого, я еще расширил область подражания и попробовал не веровать в бога. Выражалось это на первых порах в том, что я во время молитвы начинал думать о рыбной ловле, об охоте и с некоторой дрожью ждал, какие последствия меня ждут со стороны Николая-угодника, большой образ которого висел в зале.

   Последствий пока никаких не было.

   Мать как-то говорила нам с Катей, что дурных н неверующих людей всегда окружают бесы. Но я пока ни в чем не замечал их присутствия, хотя очень интересовался их загадочной жизнью, а главное -- способностью быть невидимыми и принимать на себя всякие личины.

   Я бы даже, пожалуй, не отказался получить от них по сходной цене такую способность, которая представила бы много выгод в моем положении, если принять в соображение удобство таскать папиросы и всякого рода вкусные вещи из буфета.

   И потом, если бы не страшны были последствия, недурно было бы даже иметь к своим услугам какого-нибудь добродушного беса, вроде тех, которые катали некоторых святых за тридевять земель. Ему также можно было бы поручать всякие деликатные дела, где сам рискуешь отведать березовой каши.

   Результатом всех этих упражнений явилось то, что как только я становился на молитву или приходил с матерью к обедне, так и начинала лезть в голову всякая чушь и дичь.

   Я начинал без конца развивать такую тему: что в моем распоряжении в отплату за неверие находится великолепный услужливый бес, благодаря которому я могу выделывать какие угодно штуки -- курить при всех в гостиной и без всякой церемонии колотить Катю по чем попало; она просто умерла бы со страху, не понимая, откуда на нее сыплются колотушки.

   И как нарочно, в самых торжественных местах службы мне приходила в голову мысль:

   "А что, если взять да выкинуть какую-нибудь штуку на глазах у всех -- проскакать козлом или что-нибудь в этом роде".

   Или начинали мучить приступы беспричинного смеха.

   "Должно быть, бесы уже обступили меня",-- думал я в этих случаях и осторожно оглядывался.

XXX

   Уже все съедобные травы, которые мы разыскивали и ели весной, пожелтели от июньской жары, макушки их расцвели и обсеменились.

   То там, то здесь возвышаются из травы прежде не видные, желтые зацветшие верхушки сергибуса, молочника, с которых теперь, в знойный июньский полдень, берут пчелы. На лугах травы тоже зацвели, пахнут медом, кашкой и ждут косы.