Без имени

— Подельник бандюков, похоже. Но — не по своей воле он с ними. Завербован с рождения. Он из своей руки у меня на глазах пеленгатор контрольный вырезал. Не захотел на них работать. Много крови потерял. И яд там явно какой-то задействован, в пеленгаторе. Если его вынуть, попадает в кровь. В общем, спасать надо парнишку этого…

— Я свяжусь с кем надо. Ждите и моих медиков, впустите их. Мы сами — почти рядом. Высадимся — пойдем на захват Николая. Где он?

— В зале собраний. На втором этаже, третья дверь слева от лестницы, по коридору.

— Понял. А бандиты где?

— Пока — на первом. Все кабинеты подряд прочесывают. Там у нас кружки разные, занятия идут…

— Ясно. Мы — в зал направимся, как высадимся. А ты — встреть медиков.

Неназываемый отослал Виталику, а потом и медикам, ещё несколько сообщений: так, чтобы информацию не слышал Крот. Тот и так увидел и узнал слишком много. Хотя, он забился в угол рядом с Сенсеем и явно притих.

«Если этот субчик не уйдет ненароком в переделке — то надо надавить гипнозом, и стереть ему память об этом дне», — решил Неназываемый.

Вертолет завис над крышей молодежного центра.

— Мы десантируем, а ты — улетай, и поскорее! — сказал Неназываемый пилоту.

— Улечу, но покружу поблизости. Буду на связи, — ответил тот.

Глава 4. Бегство от теней

Она ещё в детстве поняла, что все и во всём, постоянно, врут. Это называлось «идеологией». Потом идеологию убрали, но ложь всё равно осталась. Появилась некая гибридная идеология, полностью перешедшая на личности: просто, кого-то «заказанного» поливали грязью или устраняли, а кого-то превозносили… До поры, до времени. Игра была такая.

Ложь существовала ещё и просто так: не для какой-либо конкретной цели. Просто, ею пропитывалось всё. Например, в тот период наивысшей безнравственности, что наступил за развалом Союза, зачем-то врали, что в Советском Союзе не было секса… Но… почему же не было? С детства она помнила гадких, похотливых дядек, трясущих своими причиндалами. С их грязными предложениями, они таились где-нибудь в подъездах. От подобных они, девчонки, сбиваясь в стайку, убегали прочь. В этой и подобной тому форме секс был всегда. Грязный, животный и отвратительный. Хотя, только потом появились голые задницы на экранах и заведения для «интимного массажа». После отторжения перестройки, всё это расцвело буйным цветом.

Нет, секс был… Не было только любви. Ни тогда, ни потом. В конце концов, даже само это слово утонуло, захлебнулось в пошлости. Чувства полностью заменились идеалом чувственности, погоней за потоком новых ощущений: так бывает в те времена, когда нет ничего прочного, постоянного и надежного.

Средства массовой информации были теперь везде включены на полную катушку или воткнуты в уши: как предосторожность от того, чтобы в голову не могли заползти собственные мысли. Сила денег, власти и всесокрушающей ненависти заполнила всё. Обнажился холодный, злой, ничем не прикрытый мир.

Или — развалины иных миров, разных пластов разгромленной в хлам культуры?

Падение длилось лет сто пятьдесят. Не меньше. Срок, в общем-то, чертовски малый с точки зрения вечности, истории… Даже, с её собственной, человеческой точки зрения.

Ещё её бабушка видела февральскую революцию, ходила по улице с красным бантом на груди и радовалась отмене уроков. Да, это было совсем недавно… Просто, человеческая жизнь — так скоротечна…

А — Неназываемый? Он, наверное, сам, своими глазами, видел те времена, о которых рассказывала ей бабушка… Марширующих голых женщин с транспарантами «Долой стыд»… Борцов с мещанством… Которые уничтожали чужих домашних кошек и горшки с цветами на окнах… Сеяли повсюду голодное, слепое, бездушное равноправие. Создавали «единую общность — советский народ». Безликий, бездушный, с кислыми, тупыми физиономиями.

Насеяли… Везде.

Времена страшные и суровые сменялись лишь легким дуновением оттепели: ровно настолько недолго, чтобы страна только что не померла совсем, до самого последнего человека…

Фанни снова подумала о Неназываемом: как же он выдержал, пережил страшные для страны времена? Голод и разруху, войны и бедствия, коллективизацию и военный коммунизм? Где был, что делал? Или же, он жил тогда не здесь, за границей?

Она поймала себя на том, что, при размышлении, что-то рисует у себя, в блокноте для записей. Вообще, её стол был теперь завален бумагами, тетрадями, книгами… Ей нравился и запах свежей типографской печати, бумаги, и запах старых книг… А жители этого дома, похоже, не слишком доверяли компьютерам и прочей технике. И не создавали из компьютера… бога всех вещей.

Сегодня ей не хотелось выходить в сеть. Совсем. Потому, она сидела и дорисовывала, уже сознательно, маленькую, хрупкую девушку с большими глазами и прозрачными, стрекозиными крылышками. Девушка улетала прочь, оборачиваясь и грустно глядя в упор на Фанни. «Может, она эльфийка, а может — моя муза», — подумала она, глядя на свой рисунок.