Без музыки

— Мне нечего возразить, — устало заметил Максим и почему-то посмотрел на председателя комиссии.

Луспекаев отложил книгу в сторону:

— Простите, но вы настаивали на встрече, видимо, не только для того, чтобы обменяться рукопожатиями.

— Непредвиденные обстоятельства, — усмешка получилась виноватой, извиняющейся, — поэтому я и просил разрешить мне высказаться первым. Гречушкин забрал свое заявление назад.

В кабинете стало тихо, как за столом, где при полном сборе гостей один из присутствующих сказал глупость. Председатель комиссии повернулся грузно, кресло заскрипело, и уже ничто не могло скрыть бледности, в которую окунулось председательское лицо. Сейчас председатель откровенно страдал. Предполагаемый разговор не сулил ничего хорошего. Все эти дни председатель нет-нет да вспоминал о нем, возвращаясь в своих воспоминаниях лет на двадцать — тридцать назад, сравнивая себя с этим нахрапистым, злым и, видимо, неплохим парнем. Конечно, он для него парень, пацан. Тридцать три — разве это годы! Кропов, тот осторожнее. Он ни на чем не настаивает. У него и выражение мыслей особое, лишенное углов. «Разве невозможен отказ? — спрашивает Кропов. — Судимость снята, спору нет, но она была… Как посмотрят члены комиссии. В конце концов все мы люди. Это слишком суровый суд для человека. Травма на всю жизнь».

Председатель кряхтел, и против воли сквозь одышку у него вырвалось: «Да-да, стоит повременить, в самом деле — случай беспрецедентный».

Когда-то ему тоже было тридцать три. Люди его времени были норовисты, как вот этот Углов, совершали ошибки, без этого не существует жизни, но они шли в партию полностью, навсегда, без единой толики сомнения. Подозрение — скверная штука. А вот теперь все оказалось просто, как яичная скорлупа. Мальчишка витийствовал, защищая человека, который, видите ли, передумал. Вчера вот хотел в партию, а сегодня настроения нет. «Ах какая досада!» — думал председатель. Он целый день занимался делом Гречушкина, настраивался на разговор, нервничал, и все зря. А этому что, ему наплевать. Вон какие плечи нагулял.

— Ну что ж, — председатель развел руками. — Сожалею, что принял вас всерьез. Какой-то детский сад, — на лице председателя появилось некое подобие румянца.

— Нет, Евгений Андреич, — Максим шумно вздохнул. — Гречушкин лишь повод к нашей полемике. Речь идет о принципах, которые проповедует Кропов. Он находит единомышленника в вашем лице.

— Максим Семеныч! — рука Луспекаева внушительно легла на стол. — Вы пришли в райком партии по вопросу, достаточно конкретному. Вы обвиняли товарища Кропова в предвзятости и субъективизме. Так ли это?

Максим сидел, покусывая губы:

— Так.

— В таком случае, один вопрос. Можно ли довериться словам защитника, считать его доводы убедительными, если их опровергает сам подсудимый? Надеюсь, вы понимаете, что это вольное толкование ситуации?

— Я не знаю, чем руководствовался Гречушкин, когда писал заявление. — Максим открыл портфель, быстро нашел нужную бумагу и положил ее перед Луспекаевым. — Гречушкин ничего не опровергает. То, о чем он пишет, касается нас двоих: его и меня.

— Странно, один из вас придает этим событиям значение решающее, — Луспекаев кивнул на заявление Гречушкина. — Другой их считает частностью, не достойной даже упоминания. Странно!

— Данное заявление было мне вручено Гречушкиным в коридоре этого здания, за тридцать минут до нашей встречи.

Председатель сокрушенно покачал головой:

— Дела-а.

— Могу сказать одно: принципы, которыми руководствовался Кропов, отклоняя заявление Гречушкина, глубоко ошибочны.

Луспекаев встал, руки уютно легли за спину.

— Но ведь и ваши доводы о зрелости этого человека, о его честности, преданности делу не выдержали испытания.

— Да, это так.

— Ну что ж, Евгений Андреевич, я вам признателен за большую работу и принципиальность, которая была проявлена при разборе этого дела, — Луспекаев кивнул.

Председатель, никак не ожидавший, что разговор будет закончен без него, тяжело вынул грузное тело из кресла, достал папиросу и, видимо, желая подчеркнуть свою независимость, закурил тут же, в кабинете.

— Мы тратим попусту время, — председатель ткнул комковатым пальцем в сторону Максима. — Принципиальность, молодой человек, не только в умении отстаивать принципы, но и… — председатель зачем-то подул на дымящуюся папиросу. — Признавать собственные ошибки всегда нелегко, для этого нужно мужество и все та же принципиальность.

Ковер делал шаги неслышными, но половицы все равно скрипели, повторяя тяжелый старческий шаг.

Они остались вдвоем. Луспекаев быстро подошел к окну, задернул шторы.

— Послушайте, Углов, когда вы сказали, что вам нечего возразить, у меня появилось нестерпимое желание наорать на вас. Поверьте, это чисто человеческая реакция. Вы шли в райком и обязаны были все решить для себя заранее. Я не требую рассказа о ваших отношениях с Гречушкиным. Надеюсь, вы догадываетесь, что мы здесь в курсе кое-каких событий.

Максим покраснел.

— Вы говорили о Кропове, точнее, об ошибочности его взглядов. Уверяю вас, Кропов не остался в долгу.