Без музыки

Тяжелый аппарат цвета слоновой кости настойчиво зарокотал. Сидор Матвеич потянулся к трубке:

— Алло. По-всякому, Георгий Васильевич. Прямо сейчас? Хорошо. Не больше пятнадцати минут. Еду. — Он не стал ничего объяснять, собрал разрозненные бумаги, сдвинул книги на край стола. — Жаль, но не будем отчаиваться. Договорим в следующий раз.

Они наскоро попрощались. Максим старательно прикрыл за собой дверь. Ковровая дорожка еще не стоптана, мягко пружинит под ногами. Перед зеркалом Максим задержался. Выцветшее, утомленное лицо, синяки под глазами. «Не герой, — бормочет Максим. — Н-да, не герой».

Оказавшись на улице, Максим какую-то минуту сосредоточенно смотрит перед собой, привыкает к суете, уличному шуму. Замечает в проулке крошечный садик, идет туда. Собственно, садика нет. Есть клумба, пять деревьев вокруг, куст высохшей сирени. Одна скамейка перекинута, другая стоит нормально. Максим садится на чистый край, закрывает глаза. Чувствует, как в висках пульсирует кровь: «Договорим в следующий раз».

Да-да, разумеется, договорим. Только вот следующего раза может и не быть. Всю работу проделают поднаторевшие члены комиссии. А вам, товарищ секретарь, останется подвести черту. А потом очередной разговор по душам, вы мастер по этой части: «Никак у меня не идет из головы персональное дело Углова. Он сидел там, у самой стены». И монолог о честности вы тоже произнесете, товарищ секретарь. К столбу позора еще одного «борца за справедливость»! Поделом им, лживым, несостоявшимся глашатаям правды!

ГЛАВА VII

Сегодня на исходе третья неделя, как он пишет. Времени в обрез, он торопится. Со дня на день редактор выписывается из больницы. Ему необходимо успеть. Каждый прошедший день приравнивается к страницам — пять, семь, тринадцать. Сегодня он сделал для себя открытие. Нестерпимо переживать все дважды. Многое могло быть не так. Вчера ему сказали: «Ты постарел». Не мудрено, он пугается собственного отражения в зеркале. В редакции кто-то распустил слух: Углов пишет роман. Его об этом спросил Васюков. Максим ничего не ответил, а потом не выдержал, рассмеялся. Все обсуждают внезапный отъезд Гречушкина. Строят всевозможные догадки. Углову, как всегда, отвели роль отрицательного героя. Ну что ж, пройдет еще неделя, и он будет готов к ее исполнению.

С первыми фразами всегда трудно. Два дня впустую, потом наладилось. Итак — детство. Его не было — война. Отрочества тоже не было. С юностью проще. Уже можно было жить. Юность была. А еще был Ленька Кулаков. Голубоглазый лопоухий Ленька. И девочка Таня была. В которую конечно же влюбились все мальчишки их двора и из двора напротив.

Таракановский переулок — и название какое-то ненастоящее. То ли дело Моховая улица. Там он прожил целых двенадцать лет. И родился там. Невский проспект — рядом, до Петропавловки — рукой подать. На Лебяжьей канавке щук острогами кололи. В общем, жизнь. Не то, что здесь, на Таракановском. Он стоял один посреди глухого, бездонного, как колодец, двора, где даже дневной свет пах непросушенным бельем и древесной гнилью, стоял и вспоминал Моховую улицу. Как же ему не хотелось переезжать! Он говорил, он предупреждал, а толку — мать разве послушает? «Пятый этаж, квартира со всеми удобствами. У тебя будет своя комната. И потом, ты уже взрослый». Хоть бы кто голос подал! От этой тишины и безлюдья у него болит голова. А матери подавай скукоту. Она без такой скукоты жить не может. Так он стоял посреди мрачного двора, засунув руки в карманы совсем новеньких клешистых брюк, надетых специально для этого случая. Настоящие морские клеши — тридцать два сантиметра. И вот тут появился Ленька.

— Можешь в пристенка? — спросил Ленька и сплюнул сквозь редкие зубы.

— Могу, — сказал он.

Они подружились. Семья Леньки тоже переехала недавно, и Ленька, как и он, переживал это нескладное переселение. Они так привыкли друг к другу, что даже в школе сидели на одной парте. И вообще у них все было по-настоящему, как у мужчин. А потом случилось неожиданное. Они гуляли, когда их обступила ватага с соседней улицы. Их было только двое: он и Ленька. Завязалась драка. Кто начал первым, он не помнит. Их крепко поколотили, он даже лежал в больнице. Ну что такое больница? Больница — ерунда. Уж кто-кто, а он умеет драться. Недаром на Моховой его звали «шальным». Он и приемы знал, запросто мог кинуть через бедро. Одному вислогубому он так засадил под дых, что тот присел на корточки и завыл. Потом их прижали к забору. Они молотили направо и налево, не очень разбирая, попадают их кулаки в цель или нет. Его сбили с ног, и только тут, падая навзничь, он успел заметить, что он один. А еще он заметил Леньку в самом конце переулка, так далеко, что дотуда было трудно даже докричать. И тогда он заплакал, первый раз заплакал. Не от боли, нет. Просто слезы побежали сами собой.