Без музыки

Осталось триста метров. Возможно, чуть больше. Последний путь. Отрезок пути. Последние триста метров. Сразу от ворот — прямо, затем у второго пересечения — направо, мимо воинского мемориала, мимо сложенной из желтого кирпича ограды, отсюда дорожка пойдет чуть вверх, на косогор, к скособоченным от ветра соснам. Номер 2027 — место в строю усопших. Но это все случится позже, часом спустя. А пока кортеж — на треть только из черных машин, а там уже без разбора, как попало: синие, бежевые, белые, зеленые, цвета морской волны, цвета «коррида», «Москвичи», «Волги», «Жигули» — мешанина марок, отсеченная от общего потока крикливым милицейским «мерседесом», послушно возьмет влево, скатится сначала в низину, а затем начнет карабкаться на косогор, вытянется на всю его длину и станет змеиться, повторяя виляющий рисунок дороги.

У кладбищенских ворот, не нарушая строя, кавалькада послушно замрет. Настоятель кладбища, или как их там называют теперь, промелькнет за воротами и застынет в ожидании и любопытстве. На ворота накатится лишь один автобус, и тогда сторож ли, настоятель ли, человек в непомерно длинном халате, кинется вперед и, воздев руки не то в молитве, не то в попытке удержать автобус, выскочит за ворота, загородит их собою и будет так стоять — изваянно и неприступно. От резкой остановки люди в автобусе качнутся, продолжая его движение, затем откинутся назад и тоже замрут, уставившись в решетчатые кладбищенские ворота и на человека, словно бы распятого на них. И в глазах их, невидящих и выплаканных, ничего не угадаешь, кроме непроходящей скорби и смирения.

Распорядитель похорон волнуется больше других, он все делает, чуть опережая собственные мысли, побуждения, и оттого выглядит суетящимся и чрезмерно нервным. Он не идет, а подбегает к воротам и, еще не достигнув их, на ходу начинает что-то втолковывать человеку, преградившему путь, размахивать руками, устремляя их куда-то назад, словно призывая в свидетели ту, другую жизнь, от имени которой ему доверено говорить и которая в нетерпеливом напоре застыла у кладбищенских ворот.

Речь идет о разрешении. Разрешение получено, но получено в последний момент, и человек, обремененный обязанностью доставить это разрешение сюда, должно быть, что-то напутал, не туда поехал. Не всякий и знает, где оно есть, не то Покровское, не то Петровское кладбище.

А без разрешения нельзя, не положено. Родиться можно. Так вот взять и родиться. Без договоренности. А умереть? Нет, умереть — это еще полдела, этим не удивишь. Где похорониться — вот вопрос. А так, умер — и все. Мгновенность какая-то.

Человек с выцветшими глазами все понимал, он даже сочувствовал. Когда же лицо, ответственное за похороны, не выдерживало, начинало кричать, этот странный человек делался удивительно спокойным и начинал корить распорядителя, неспешно выговаривая ему:

— В суете тонем. Все наскоком, все как-нибудь. Скорблю вместе с вами и верю вам. Но без разрешения не могу.

И в развернутый документ, которым распорядитель махал перед собой, человек смотрел вяло, без интереса.

— Не кощунствуйте, — увещал человек. — Не передо мной провинность совершаете, перед усопшими. Здесь кричать не положено.

— Ну как мне вас убедить? Лично Егор Егорыч разрешил!

— Уважаю, — соглашался человек. — Но без документа не положено.

Еще какое-то время спорили, а машины, нарушив строй, уже выруливали на бугристую, неухоженную площадку прямо перед кладбищенскими воротами. А к самим воротам шли люди, которых привезли эти машины. Они еще не знали, по какой причине задержка и что случилось, но, раздраженные заранее, смотрели на часы, выискивали глазами того, кому положено высказать свое раздражение и кого можно было обвинить в этом раздражении.

Я не заметил, как оказался в середине немноголюдной толпы, скорее похожей на группу замыкающих или идущих впереди, но никак не на всю толпу, так зримо не соответствующую количеству прибывших машин, способных вместить людей во много раз больше. И люди, почувствовав это несоответствие, стыдились его, спешили отделиться от машин, слиться с толпой уже идущих в кладбищенские ворота или выходящих оттуда, убеждая кого-то и себя убеждая: «Еще подъедут, прибавится народу». И не суетное усердие распорядителя похорон и даже не вид надвигающейся толпы, соединившей в себе предшествующих и последующих, смутило кладбищенское лицо. Да что там толпа, толпы и нет никакой. Это вновь прибывшие различия не видят, а ему положено — служба. Разве ж это толпа, и идут не плотно, независимо друг от друга, без торопливости, без тесноты, такие и ругаются не хором, не в общий голос, а каждый за себя, однако зло и цепко.

— Ну в чем там дело, наконец?