Без музыки

Топтание на месте уже и раздражало порядочно. Ожидавшие запрокидывали головы, желая разглядеть причину задержки и человека, который осмелился, которому еще надо что-то объяснять. Из какого он мира? Встретить обязан, проводить обязан. Они не ругались, не размахивали руками, мрачнели лицом и, чуть насупившись, выставив вперед плечо, закрывались от ветра, называли фамилии тех, кому положено позвонить, а те в свою очередь позвонят еще кому-то, и уж тогда эта призрачная преграда в лице человека не из их мира рухнет, растворится. Видимо, в перечислении названных имен он — служебное кладбищенское лицо — услышал фамилии ему знакомые и то, как назывались они скороговорочно, без почтения. Смущение блюстителя кладбищенских порядков было крайним. Он заколебался, выжидательно посмотрел на ответственного за похороны. Ему тоже хотелось отступить с достоинством. Распорядитель мог бы догадаться и попросить его еще раз, но вместо этого он нервно протирал очки, дул на них, снова протирал, никак не решаясь их надеть и увидеть привычный мир в увеличенном и более отчетливом рисунке.

В своем сознании он уже завершил обряд похорон и сейчас с опережением переживал те неприятности, что обрушатся на него завтра. Ему не простят этой нелепой задержки. Никто не станет разбираться: повинен он в том или не повинен. Выговорят, устыдят. И не просто устыдят, памятью покойного попрекнут. Зная наверняка, что именно этот упрек доставит ему нестерпимую боль. Его не накажут. Ограничатся разговорами. И начальство в своем назидательном порыве даст ему понять, что отныне нет человека, который бы очертя голову ринулся на его защиту. Этот человек похоронен. Потому и выговорят присутственно, а не с глазу на глаз. Распорядитель наконец справился с очками, надел их, и тотчас его лицо стало агрессивным и непримиримым.

— Где тут у вас телефон? — спросил наобум, спросил раздраженно. Звук хрустящего гравия был неприятен, отзывался судорожным ознобом в спине.

Служебное лицо, поняв, что большего ждать не приходится и просить распорядитель еще раз не станет, подавило скандальное желание воспротивиться, сказать, что нет телефона, обиженно надуло губы и так, чтобы слышали стоящие рядом, сказало громко, на досадливой, обиженной ноте:

— Ладно уж, везите. — И, чтоб досадить распорядителю за его несообразительность, добавило речитативно: — Не вам уступаю. Покой их от скандала уберечь желаю. От крика злобливого. Проезжайте.

Руки распорядителя взметнулись, что должно было выразить его возмущение. Однако хранитель кладбищенских устоев опередил его и, уже озлобляясь не на шутку, пригрозил:

— И не кричите боле, а то передумаю. Наша нерасторопность, забывчивость. Нам жить, нам страдать. Везите!

Автобус въехал на территорию кладбища. С лязгом поднялась тяжелая дверь, подкатили тележку, и группа людей в серых спецовках стала принимать на себя гроб, люди морщились всякий раз от скрежета, который издавал он, задевая неровный, обитый железным листом поддон автобуса. А рядом другая группа суетилась с венками, разбивая людей попарно. Венки были тяжелые, словно каждый из них нес в себе значительность учреждения, которое сочло «необходимым, возможным, обязательным…».

— Пошли, — сказал кто-то.

И было непонятно, откуда выплеснулось это печальное «пошли». То ли на самом деле пошли и стоящие сзади, приподнявшись на цыпочки, заметили движение, или это «пошли» явилось оттуда, спереди, от ворот как команда следовать за собой, а может быть, почувствовав напряженность молчаливого ожидания, кто-то счел нужным успокоить, предупредить, мол, еще какие-то минуты, и вся суетная неразбериха упорядочится, сгладится и непременно пойдут.

Людской черед качнулся, стал менять очертания, плющиться и растягиваться в стороны. И если нельзя было идти вперед, шли вбок, ближе к кладбищенской ограде.

Действительно, пошли нескоро, коротким шагом. Двинулись.

Был ли покойный моим другом? Мы числились ровесниками, а в нашем возрасте поздно заводить друзей. Надо чему-то уступать, менять привычки; это требует усилий, снашиваются и без того сносившиеся нервы. Махнешь рукой: а, пусть будет так, как есть. Не враг — уже хорошо.

Можно сказать и так: «Мы могли бы стать друзьями, но не стали, не успели. Мы боялись. Мы слишком нравились друг другу, слишком симпатизировали. Нас страшило сближение, возможность узнать больше, чем видится на расстоянии. Пусть небольшом, но все-таки расстоянии».

В нашем возрасте разочарование ранит особенно больно. Нет, я не старик. По крайней мере, мне хочется так думать. До сорока возраста не ощущаешь. После сорока трезвеешь скоропостижно, и прожитая жизнь обретает физический вес.