Без музыки

Нам хотелось стать ближе друг другу. Мы часто перезванивались, и наши телефонные разговоры были долгими. Мы радовались случайным встречам. А наши встречи, как правило, были именно случайными. И хотя мы безоговорочно растягивали их, нас это утешало слабо, и всякий раз, прощаясь, один из нас с легким заиканием произносил сакраментальную, устремленную в вечное завтра фразу: «На-а-до бы встретиться». И ответное согласие лишь прибавляло оптимизма: «Надо бы».

Сейчас, в многолюдном опустении, я повторяю этот нацеленный на конкретное желание и вдруг утративший смысл призыв: «Надо бы».

Расхожая формула жизни. Вроде такой уж сверхсрочной обязательности нет, а потребность, желание, отношение свое зафиксировать необходимо. Удобная формула: с ней ты всегда в активе. Где встретиться, когда, зачем? — никаких уточнений. Так, с усталостью и доброжеланием: «Надо бы».

Мои слова не могут стать упреком. Да и что ему теперь упрек?.. Он боялся оказаться навязчивым, обременительным, он отдавал инициативу в мои руки. А я соглашался, спешил заверить его: «Конечно, надо, обязательно надо. Без суеты, — уточнял я, — вне наших административно-общественных забот, вне наших кабинетов. Просто ты и я». И мы уже не могли остановиться, словно бросались в объятия друг другу. Рождались идеи, вспоминались ситуации, люди — все без разбора. Ведь нам есть о чем поговорить. Есть!

Наши услуги друг другу были незначительными, скорее, приличествующими интеллигентным людям. Мы боялись затруднять друг друга. А если и случалось помочь, то беспокойство прочно поселялось в душе каждого из нас. И вряд ли скажу уверенно, что это будоражилась, искала выхода наша доброта. Нам непременно желалось совершить ответное действие. Какой-то неотступный испуг оказаться в должниках. Ведь мы собирались стать друзьями. И никому из нас не хотелось, подумав об этом, сделать следующее движение мысли — признаться в выгодности нашего союза. Не выгодности вообще (последнее справедливо и разумно наверняка), а большей выгодности для кого-то из нас двоих. И мы с редкой въедливостью сравнивали наши даже незначительные услуги, желая того лишь, чтобы они были примерно равными. Иначе покой оставлял тебя, и ты в панической спешности искал возможность оказаться полезным, страшась постоянно лишь одного — быть понятым, угаданным в своем желании.

Боязнь быть понятым прямо-таки преследовала нас — слова, поступки его или мои переставали быть просто словами и поступками, в них непременно выискивался иной смысл, конечно же скрытый, закамуфлированный, который положено распознать и прочесть. И я уже иначе вел себя при встречах, иначе смотрел ему в лицо, иначе оценивал движения, жесты. Даже жалобы на нездоровье воспринимал как стыдливый намек на навязчивость, не улавливал в них желания услышать сочувствие сверстника и, судя по всему, тоже не очень здорового человека.

Всматривался, долбил, прощупывал его лицо взглядом, признавал в нем не столько черты знакомые, но и скрытность тоже. Мрачновато-задумчивое, обрамленное пышноволосой сединой благородно-состарившееся лицо, когда атрибуты моды — породистые баки, чуть обвисающие усы и волосы, длинно стриженные навалом на лоб, — вдруг превратили лицо красивого и сильного, физически сильного человека в красивое лицо человека, уже прожившего долгую жизнь. Необъяснимое движение по прямой, без промежуточных станций, без замедления хода. Жил, как жил, не старея, не тяжелея. Красивый, молодой и сильный, со своим сипловатым баритоном. Казалось, он будет таким вечно. И, поди ж ты, сразу стал старым. По-прежнему красивым, но старым человеком. Удивительное лицо, хмурое, с глубоко скрытой азиатчинкой, что с возрастом стало заметнее: отекшие веки чуть сузили глаза, и еще усы, обвисшие и седые, добавили сходства.

На этом лице, похожем на изваяние, иногда вдруг дергалась щека, и тогда глаза, готовые принять радость, гасли мгновенно, оставался видимым лишь отблеск невозникшей улыбки: мол, тебе нравится рассматривать, бог с тобой. Этой усмешкой он выказывал и сочувствие собеседнику, и свое превосходство над ним. Он никогда не начинал разговора первым, смотрел лукаво и настороженно, в зависимости от настроения, и ждал, словно желая убедиться, насколько полезно собеседник распорядится инициативой в разговоре, которую он так легко уступил ему.

Но мы-то с ним хотели войти в нашу дружбу на равных, без превосходства. Не обременяя дружбу, а лишь позволяя ей совершить единственное и самое главное: зафиксировать наше духовное единение, и отныне жить в расчете, что оно существует.

Он многое мог, он был влиятельным человеком. Даже в его затворничестве угадывалась молчаливая сила. Ее сторонились, брали в расчет.