Без музыки

Рассказывая, мой собеседник, видимо, ни разу не усомнился, что времени ему не хватит; мне даже подумалось, что ему будто бы заранее известно и о задержке, и о том, как велика будет эта задержка. И суетливость, которая поначалу показалась приметной в его движениях, исчезла.

Мой стихийный знакомый потер руки, и опять в его речи почувствовалось возбуждение. И не будь мы на похоронах, я бы счел его состояние схожим с восторженностью. И точно так же, как в начале его рассказа, я повторил про себя: «Ему нравится вспоминать».

— Ю. Полонов, — мой собеседник называл покойного только так, — был всегда уверен в своей правоте. Вы не согласны?

— Согласен, отчего же?

— Вот именно… Вот именно… — И опять этот сиротливый жест, руки схвачены в замок, шевеление пальцами. — Он любил побеждать и трудно переживал неудачи. И «Волгу», вырулившую на летное поле для встречи корреспондентов, тоже принял на свой счет. Он шел чуть впереди и, оглядываясь на москвичей, подмигивал им, словно давал взаймы оптимизма, которым был переполнен сам.

Когда же у машины произошла заминка и водитель попросил его не занимать место, сказав, что делает это не по своей воле, а по настоянию редакции, Полонов, скривившись, но сохраняя выражение превосходства на лице, бросил надменно, однако так, чтобы его услышали те двое, прилетевшие вместе с ним: «Такова благодарность холопов», — сказал он, брезгливо подчеркнув слово «холопов». Он еще не знал, что за его спиной стою я со сложенным вчетверо листком бумаги. И что это не просто листок, это приказ по редакции, имеющий десятидневную давность и дожидавшийся его. И что там вместо трубных звуков и гимнов, славящих победителя, есть малоприятная, но справедливая суть. Она немногословна, эта суть. Дни его отсутствия в редакции засчитывались как прогул, а сам он, Ю. Полонов, освобождался от должности по причине грубейшего нарушения трудовой дисциплины… Я показал приказ. Он никак не мог вникнуть в смысл написанного. И, видимо, не понял, не ощутил его до конца. Развел безвольно руками и сказал безвольно: «Я приехал, чтобы спасти вас». На большее его не хватило. Остальное положено было сказать мне. В последний момент я струсил. Я всегда боялся его. Я вычленил себя из общего списка. Сказал: «Они считают, что ты спасал себя. Тебе нужен был пьедестал, и ты поехал за ним в Москву. Они считают, что ты предал их. Они презирают тебя». Ю. Полонов вспыхнул, сорвался на крик: он будет жаловаться, будет бороться. А я лишь пожал плечами: некому жаловаться и не с кем бороться. Редактор освобожден от должности, а заместителю ты сам не станешь жаловаться. «Ты должен радоваться, — сказал я, — ты обрел равенство, к которому так стремился». — «Вы пожалеете об этом!»

В его голосе не было угрозы. Больше всего он желал обнадежить себя. Повернулся и пошел прочь.

Не знаю, так ли все было в задуманном нами сценарии или я где-то переусердствовал. Мне показалось, что он уйдет и я не доскажу главного. Я поспешил за ним и, комкая на ходу слова, стал объяснять ему, что сказанное мною лишь полуправда. На самом деле никакого приказа нет, он держит в руках неподписанную копию.

«Идиот, — сказал он. — Ты разыграл меня. — И тотчас к нему вернулась уверенность и даже снисходительность по отношению ко мне. — За такие штуки бьют по морде. Но ты мой друг, я прощаю тебя».

Я испугался его слов. Он слишком легко оправился от потрясения. Я заспешил еще больше.

«Ты меня неправильно понял, — сказал я. — Такой приказ был. Он подписан десять дней назад, когда до нас еще не дошел смысл твоего исчезновения. Сегодня я должен был поехать, чтобы встретить тебя и сделать все то, что я и сделал. Но утром редактор вызвал меня. — Тут я смутился и уточнил: — Наш бывший редактор. И на моих глазах разорвал этот приказ».

«Значит, я не уволен?» — спросил он.

«Нет, — ответил я. — Ты будешь работать. — И тут я опять струсил, я не сказал — среди нас — Ты будешь работать в редакции».

Он понимающе закивал головой:

«Да-да, среди вас. И среди вашей ненависти ко мне. — И вдруг он закричал: — Идиоты, я же хотел, как лучше! Мне нужны были материалы, я должен был убедить, доказать!»

Мне кажется, он кричал от отчаяния. Мы разгадали его: он боялся встречи с нами.

Мой знакомый, видимо, устал от рассказа, и ему надо было перевести дух. Он выхватил платок. Рука оголилась, и голубые разветвления вен были сильно вздуты и заметны. Он прикладывал скомканную ткань к лицу в тех местах, где должен был появиться пот.

Процессия двигалась медленно; мой собеседник приподымался на цыпочки, давал пояснения: