Без музыки

— Руководство обкома попало в щекотливую ситуацию. Решение по газете надо было пересматривать, незаслуженно пострадавших восстанавливать в должности. С Москвой шутки плохи, Москва хоть и далеко, зато аукается громко. И стали тогда седовласые мужи думу думать, как свой престиж сохранить и Москву уважить. Вернуть поруганную честь можно, только ведь за нее собственным авторитетом платить надо. И запись — «Бюро изучило дополнительные факты и сочло возможным пересмотреть свое прежнее решение» — она лишь с виду кажется безобидной. Один раз уступи — потом не отчихаешься.

А мужики в области, между прочим, тоже не так себе — цепкие. О престиже думают, но и газету листают: быть такого не может, чтобы в областной газете не сыскалось просчетов, за которые по всей строгости спросить положено. Ну, а статья… Формальный повод. Чаша и без того полна. Таков был примерный образ мыслей и соответственно образ действий.

У приезжих корреспондентов своя логика: «Факты, изложенные в статье, в основном подтвердились. У товарища Полонова материалов собрано не на одну, а на три статьи. Думайте».

И тогда Дед — о его мудрости легенды ходили, недаром на отделе двадцать лет отсидел — согласился: «Правильно, — говорит, — совершили ошибку — надо признать. Давайте предложим собрать бюро и отменим решение».

Газетчики руки потирают: «Наша взяла».

Дед помаргивает и с хрипотцой говорит инструктору: «Покажите московским товарищам анализ газетных публикаций за последние три года».

Пока комиссия круги делала, Дед ее еще пуще раззадоривал, время тянул. Анализ газеты за час не сделаешь. А неделя — уже время. Глянули те — в самом деле разбор обстоятельный и малоприятный. Есть за что спросить.

А Дед смотрит на столичных гостей, головой качает, сокрушается: «Восстановить можно. Мы свою ошибку признаем. Только им, восстановленным, с нами работать. Вот и посудите… Каково им будет? А про авторитет вы точно сказали. Авторитет щадить надо. Мы товарища редактора директором издательства утвердим — и почетно и денежно. Зам у него тоже нам человек не чужой, в аппарат обкома возьмем. А остальные товарищи пусть работают. Еще писатель остается. — Это он так о Ю. Полонове сказал. — Человек он талантливый, смелый. Вот его заместителем редактора и поставим. Конь брыклив без упряжи, а как хомут на шее почувствует, тут уж хочешь не хочешь, а оглобли угадает. Воз тянуть надо».

Таким макаром гордиев узел и разрубили. «Писатель», правда, от должности отказался. Так его сильно и не уламывали…

— Все?

Мой собеседник почему-то вздрогнул. По левую руку от нас в гранитном полированном квадрате горел Вечный огонь.

— Воинский квартал, — вздохнули в толпе.

Заиграли гимн. Солдат было человек девять. Они вскинули карабины и дали залп. Вороны всполошно взметнулись над деревьями и закачались в воздухе, как крупные хлопья неосевшего пепла. Затем закружились в крике, забираясь все выше, выше. И оттуда, с высоты, разглядывали сизоватое облако порохового дыма.

Здесь, у воинского квартала, было люднее и просторнее: перекрестье дорожек, дорог. Навстречу шли люди. Из боковых аллей тоже шли.

Еще и старушки стояли в черных одеяниях, с платками козыречком. Их лики будто глядели из темноты. Недвижная скульптурная череда. У иных ящики с цветочной рассадой. В ведрах, банках тоже цветы. Смиренные, бессловесные, они были похожи на странниц.

Опять повторили залп. И разом, удивительно согласуясь друг с другом, старушки перекрестились.

Я угадал его фамилию, но не знал имени и отчества. Стыдился спросить и мысленно перебирал возможные формы обращения. Паузы получались долгими. Я боялся, что он потеряет нить разговора и тогда уже непременно придется обращаться к нему.

Воинское кладбище осталось позади. Вдогонку еще грохнул залп, но ветер сносил звук, и мы различали лишь эхо.

— Все? — повторил я свой вопрос.

— Почти, — ответил он. — Спустя два месяца редактор газеты — он уже был в ранге директора издательства — умер. Обширный инфаркт.

— Нервы, — сказал я, — по данным ЮНЕСКО, продолжительность жизни журналистов…

Мой собеседник сощурился на яркое солнце, кивком остановил меня:

— Цена цене рознь. Он был еще сравнительно молод, меньше пятидесяти. И таких заседаний бюро, где его грозились снять, он пережил несчетно.

— Каждая капля может оказаться последней.

— Может, — согласился Чевелев, — но для этого ее тяжесть должна быть чуть больше обычной. Эта смерть на совести Ю. Полонова.

Он даже не кивнул, а лишь слегка наклонил голову, адресуя свое пояснение конкретному человеку, который теперь тоже был лишь в прошлом.

— Глупости, — возразил я.

— Нет. Он тотчас уехал из города.

— Это ничего не доказывает. Он сторонился слухов, он презирал их.